Вторжение

— Извините, товарищ генерал. Нас просто обида заела… Пойдемте вместе.

— Без вас дорогу найдем. Пошли, Варьяш. — Генерал повернулся и, опираясь на посох, побрел вместе с адъютантом краем леса, чмокая лаптями по грязи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Поначалу до темна в глазах донимал голод. Пожалуй, не страх перед врагом, который загнал тебя в лесную глухомань, сбил на волчьи тропы, на гиблое болото, а сам где–то рядом, и властвует, и движется на всех парах по занятой территории… И не бездорожье, выматывающее последние силы, нет, это не столь страшно, а страшно то, что сразу наваливается на человека мучительное, удушливое ощущение голода. Оно туманит и притупляет мысль, высасывает из тела последнюю энергию, последние соки жизни…

Канули пятые сутки, как отряд попал в окружение, а у бойцов кончились жалкие запасы провизии. Теперь на спинах болтались, точно в насмешку, пустые, сморщенные вещевые мешки, и кто–то через силу, задыхаясь от злости, сказал:

— Убери эту мошну! Чего дразнишь?

— Какую мошну, ты что — рехнулся?

— Убери с глаз долой! — повторил тот и, не дожидаясь, сам сдернул со спины товарища обвислый вещевой мешок.

Но упрятав мешки, чтобы они не напоминали о хлебе, разве можно одолеть голод? В ближние деревни, в избы, что торчат шапками соломенных крыш, днем войти нельзя. Опасно. Одеты по всей форме, в пилотках со звездочками. Сразу выдашь себя. А что же прикажете делать? Как унять голод? Переодеться? Набрать в опустевших избах или выпросить у крестьян старье — стоптанные валенки, изодранные ботинки, надеть рыжие армяки, а если и этого не найдется — облачиться в тряпье, в лохмотья, подвязать лапти? Но как могли такое напялить на себя они — бойцы! Снять форму значит лишиться чести воина, значит перестать быть бойцом. Но тогда можно докатиться и до худшего — разойтись по дальним от дороги деревням, отсидеться, переждать, пока минует опасность. Но… чем это пахнет? Это же измена. Выходит, фронт оставить открытым, а самому отсидеться в затишке, спасая свою шкуру? Кто же будет защищать родную землю, кому ляжет на плечи тяжесть борьбы? Другим? А кто они, другие? Достаточно ли там, под Москвой, сил, чтобы удержать наглого врага?

— Нет, товарищи, — заговорил Гребенников так, чтобы слышали все. Этот позор мы не примем на себя. И если кому кажется, что он может таким образом уйти от смерти, то пусть попомнит: смерть не минует его…

Слова комиссара звучали как заклинание. Их приняли молча. Брели дальше медленно, гуськом, стараясь попасть след в след. Так идти легче. В ногу ведущего, в ногу товарища. А ощущение голода не унималось. И в голове пусто, даже пропадает память, и решительно ни о чем не думается, только о корке черствого хлеба…

— Братцы, а у меня лук есть! — неожиданно воскликнул Костров.

К нему устремили голодные глаза и долго чего–то ждали; казалось, никто не поверил или не понял, о чем он говорит.

— Лук у меня, ребята! — повторил Костров, держа на ладонях небольшие головки в оранжевом оперении.

Кто–то глотнул воздух и через силу спросил:

— Где ж ты раздобыл?

— А на огороде. В разведку ходили, накопал…

Головок оказалось мало — только четыре. Их тщательно порезали на одинаковые кусочки и разделили поровну. Лук был горький, острый запах бил в нос, по ели жадно, казалось, не было слаще этой крохотной, сочной дольки!

Думалось, хоть на время утихнет голод, но это же обман. И разве можно утолить себя перышками лука? Раздразнили желудки — только и всего.

Не прошло и пяти минут, как опять вспыхнуло, забило в виски ощущение голода. Уже невмоготу стоять, скорее бы лечь на землю и не вставать. А может, выйти на дорогу, и — где наша не пропадала! — идти прямо, никого и ничего не боясь, попросить у первого встречного кусок хлеба?

Но не подумал ли ты, боец, что лучше вот так — через муки, через голод, через зону оккупации идти, чем оказаться в лапах врага, в лагере военнопленных, за колючей проволокой? Не подумал ли и о том, что, когда нет хлеба, можно прожить и на воде, рвать дикие ягоды, есть молодые побеги елок, они и сейчас мягкие и зеленые, наконец, сосать березовую живицу, которая пахнет медом и полна соков не только весной, но и осенью, — всем, чем угодно, питаться, только не попасть в плен, только не стать живым трупом там, в лагере.

В конце концов, если уж так невтерпеж, то можно и рискнуть — зайти в деревню. Вон из–за леса виднеются избы, и к одной — крайней — овраг подбирается совсем близко. Почему бы не попробовать оврагом подойти к деревне, кто может увидеть, если, судя по звукам, дорога с немецкими машинами проходит на порядочном удалении?

Гребенников вздрогнул: вслух он говорил или только думал? Кажется, верно, думал вслух, потому что рядом идущий Алексей Костров скупо улыбнулся и кивнул в ответ.