Вторжение

— Доброе мы, сваток, место выбрали. Благодарить будут, — возрадовался Митяй.

— Самый раз для овощей. И рыбы тут — кишмя кишит. Опять же подмога в хозяйстве, — ответил Игнат и снова пожалел, что не удалось достать стекло.

— Да я ж тебе говорил, осечка получилась, — ответил Митяй.

— Обжулил кто–нибудь?

— Брось! Меня на мякине не проведешь! — возразил Митяй, зашел вперед и в упор поглядел на Игната:

— А тебе кто, сват, донес? Насчет этого жулика?

— Тьфу, голова садовая! — сплюнул себе под ноги Игнат. — Стало быть, и вправду обдурили. И сколько же ты отвалил?

— Молчи, сват. Молчи… — зашипел Митяй и, чувствуя, как горло чем–то сдавило, поперхнулся.

— Э–э–э, хотел было на все стекло выдать… Да сумление появилось… Так я ему малый задаток… четвертной…

— Не пойму, как это тебя поймали на удочку! И много их было?

— Да всего один, — сокрушался Митяй. — На вид, можно сказать, доверие внушал. В кожаном плаще. Усы вверх закручены. Только глаза шустрые, они–то и навели на подозрение. А то бы и сотняжку всучил.

— Где он тебя перехватил?

— А прямо на улице, — с видимым прискорбием отвечал Митяй. — Подходит ко мне и спрашивает: "Вам резиновая обувь нужна? Скобяные изделия? Стекло?" — "Все, говорю, нужно, а только стекло нужнее". — "Так пойдемте на склад, пока у меня время есть. Выпишем наряд — и пожалуйте!" Иду за ним, поспешаю… А он обернулся на ходу, дал мне сигаретку и спрашивает: "Сколько вам листов?" — "На четыре окна". — "Ясно. Только задаток положен. Ваш брат, простите, умеет плутовать. Выпишешь товар, а он помнется и уйдет. Только накладные портишь". Ну, как тут было не поверить? — спросил свата Митяй и развел руками. — Поверил. Даю ему четвертной. Подвел меня к высоченному дому, велел обождать у ворот и ушел. Я ждать–пождать, две цигарки сжег… Смотрю, раз прошел возле меня милиционер, другой раз и начал ко мне бочениться.

"Ты чего, гражданин, ждешь?" — спрашивает. "Да вот по причине стекла задержка", — отвечаю. "Какого стекла?" — "Склад, говорю, в этих воротах". — "Какой тебе склад? Поймал, старый леший, дурную болезнь, так плутуешь!" — сказал милиционер. А я все стою, потому как четвертной уплывает… Отошел я в сторонку, выждал, пока милиционер ушел, и бочком–бочком в самые ворота. Подхожу к лестнице. Четыре ступеньки ведут наверх, к двери с табличкой. Стучусь. Открывает мне старичок со стеклышками в глазах. Провел меня в комнатушку, усадил возле умывальника, на котором разные пузырьки, и эдак пальцем указывает, чтобы я снимал штаны… У меня очи на лоб повылазили. Так вот какие тут болезни лечат! Схватил я кожушок да шапку — и тягу… Все боялся, милиционер зацукает! В общем, нагрел меня этот окаянный, и веришь, даже стеклу был не рад.

Игната так и подмывало расхохотаться, но, пересиливая себя, отвечал он с видимым сочувствием:

— Понимаю тебя, сваток, понимаю. Благодари бога, что милиционер попался свойский. А так бы по причине такой болезни протокол мог составить.

Молча вернулись они назад.

— Ты уж, сваток, Аннушке моей — ни–ни… — умолял Митяй. — Иначе со свету сживет. А избу мы с тобой сложим. На диво сложим! — добавил Митяй и, низко кланяясь, распрощался. Игнат тоже пожелал ему доброй, спокойной ночи.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

По изложинам мокрого берега, с брезентовой сумкой, набитой медикаментами и висящей на ремешке через плечо, Наталья шла неторопко. Был утренний час, солнце плавилось в спокойной реке, покрытой в заводях круглыми листьями кувшинок.

Одета Наталья была совсем по–летнему — в платье с большим вырезом; от сырого тумана, пластающегося вдоль реки, ее чуть–чуть знобило.

Наталья была рада, что с наступлением полевых работ вырвалась наконец из тесного, пропитанного запахами лекарств медпункта, из дома, где всегда тяготили ее стирка белья, уборка и бесконечно–нудные причитания да вздохи по причине их разлуки, которая, видите ли, чем дольше тянется, тем прочнее свяжет ее с мужем. Такое говорили соседи, внушал отец. "Наивные люди, усмехнулась Наталья. — Ничего не понимают. Как будто сами не были молодыми".

Она твердо уверилась в том, что пора молодости скоротечна, поблекнет, как вон отцветающая в сухом логу одинокая яблоня, и жалела, что так проходит эта молодость, что ее никогда не вернуть.

Давно ли шумела по лощинам и оврагам полая вода, набухали почки на деревьях да на пригорках осторожно, словно боясь нежданного мороза, пробивалась трава? А теперь уже завяли сережки на ветлах, метелью осыпался белый цвет с яблонь, груш, и на листьях, поначалу изумрудно–зеленых, уже въедливо лежал налет дорожной пыли. "Так и моя молодость. Не успеешь оглянуться, как улетит", — комкая в горле обиду, думала Наталья.