Вторжение в Московию

И это задело Заруцкого, достал тот его всё же. И он залез на полок, где уже был Трубецкой, и стал потряхивать веничком, этим кустиком, как мысленно ворчал он по поводу занятия такого. Да, на Дону он редко бывал в бане. Купался то в реке, а то порой в озере, как зверь какой-то, и так почти до самых холодов. От этого лишь тело наливалось силой. Но нет, сейчас он не уступит московскому князю, который и пороха-то не нюхал как следует, не жрал конину в осаде, не басурманился.

И стали хлестаться они, задевая иной раз один другого, хлестались до изнеможения.

Царь же и князь Адам свалились на пол, от жары не смея приподнять и головы. Царь не знал отродясь настоящей русской бани, северной к тому же, а князь Адам жил на европейский лад: в кадушке мылся, как француз закоренелый.

И хлестались они, мятежный князь и воровской атаман с Дона, наперегонки, кто кого выживет с полка, кто не выдержит и упадёт на пол, вниз, к царю, хлестались долго и терпели. Но Заруцкий оказался крепче и тут. Он был из неуступчивых, из тех, кого парки[46] порою тащат, но никогда он не шёл своими ногами покорно туда, куда не хотел.

И когда Трубецкой свалился вниз, там его ухмылкой встретил царь.

— Ну, раз так, тогда и доля меньшая твоя! А ты, боярин, — крикнул он Заруцкому, — отвоевал побратима своего! Ха-ха!

Он обыграл в шутке всё то, что было решено и так уже между ними.

Они вышли в предбанник и расселись на лавках. Князь Адам оказался опять рядом с ним, как и там, в парилке на полу. Но сегодня он был молчалив, серьезен, и голоса его не слышно было. Это его-то, любителя пустое потравить.

— Князь, ты что такой хмурый? — спросил он его. По его виду он догадался, что тот будет сейчас снова клянчить что-нибудь. — Я подарил тебе шубу из золотной камки на соболях и к ней сороковку. Ну что тебе ещё нужно? Проси — исполню всё!

Вишневецкий замялся…

— А хочешь — ковшик, серебряный? В две гривенки потянет. И чарка золоченая к нему. Я сам бы пил из такой с удовольствием. Но тебе, как другу, вернёмся — подарю!

— Государь, я слышал, десятая деньга с волостей…

Вишневецкий не договорил.

— А-а! — протянул Димитрий. — Ладно, я скажу дьякам, — уступил он, сообразив, что ему нужны не соболя, а деньги, звонкая монета.

И он отвернулся от него к Трубецкому.

— Ты, князь, отчего бежал-то? — спросил он, хотя и спрашивал уже его, вызывал на откровенность.

— Враги, — лаконично ответил тот.

— Враги? — повторил он за ним и оглядел их всех, своих советчиков. — А у кого их нет?.. С врагами здорово живётся! Ты его или он тебя! Иного не дано! Не так ли, боярин? — кинул он взор на Заруцкого; он знал кое-что о его прошлом, о кое-чем же догадывался.

— Ну ладно, хватит, пошли! — резко оборвал он сам себя с чего-то. Он встал, вышел из предбанника. За ним вышли и все остальные в одном исподнем туда, где возле баньки суетились дворовые холопы. Уже стоял на лавке квас, и водка была тоже.

И только успели они выпить по чарке крепкой, как тут послышался топот копыт, вскрики: «Держи его, держи!» — и к баньке подлетел на жеребце Будило.

— Как он прорвался-то? — сердито бросил Заруцкий своему побратиму, казаки которого стояли в оцеплении.

Бурба пожал плечами, мол, что, не знаешь пана Будило, у того везде свои, он с кем попало пьёт, с донцами тоже, и вообще свой человек…

А Будило, соскочив с коня, подошёл вольной походкой к весёлой компании. Налив себе водки, он хватил её одним махом по-русски, крякнул, зачерпнул ложкой икру из чашки и отправил её в рот.

— Государь, — проглотив икру, обратился он к Димитрию, — там гетман и пан Валевский у твоего шатра… Вести уж больно важные…

И он всё так же бесцеремонно уселся на лавочке рядом с ним, с царём, налил ещё водки и выпил. Затем он повернулся к Меховецкому и заговорил вполголоса с ним:

— Николай, о тебе спрашивал князь Роман. Похоже, кто-то донёс ему, что ты вернулся и скрываешься здесь. Ты будь поосторожнее.

— А тебе-то, Оська, что? — нелюбезно отозвался Меховецкий. — Ты тоже выступал за него, чтобы гетманом был он!

— Да не-ет! — скривил Будило лицо и стал оправдываться, всё так же шёпотом. — Мне что ты, что он! Мне всё равно…

Матюшка, выпив ещё чарку водки, поднялся с лавки и стал вытирать полотенцем голову. И все они, кто был с ним в бане, засобирались тоже, глядя на него. А он напялил на себя штаны и всё ту же старую, расшитую узорами холщовую рубаху. Схватив свой кафтан из грубой настрафили[47], но не надев его, он пошёл расхлябанной походкой к аргамаку, которого уже держал наготове его стремянной. Вскочил же на него он ловко, одним махом, по-казацки.

— Останься здесь, с Меховецким, и помоги ему, если что. А я с царём, — тихо шепнул Заруцкий Бурбе и подмигнул ему: мол, всякое бывает, и сабля лишней не будет при царе.

Матюшка же пустил рысцой аргамака к лагерю во главе всей ватаги, к которой присоединились и донцы. У своего шатра он соскочил на землю с аргамака и прошёл в шатёр, заметив, что поодаль, у коновязей, стоят гусары гетмана… «Принесло же! Значит, что-то серьёзное!»

Он вошёл в шатёр, за ним вошли Заруцкий, Трубецкой, и Будило не отставал от них тоже.