Вторжение в Московию

Сухие губы её презрительно скривились… Вот кто-то на свадьбе, вспомнила она, из холопов Димитрия заглянул в палату, из любопытства уставился на неё. И её возмутило, что сам царь взирает на такое снисходительно.

— Схватить наглеца — и на конюшню! Там высечь, чтобы другим в науку было! — негромко сказала она, не меняя позы за столом, и мстительно прищурила глаза, когда беднягу потащили от дверей палаты.

— Ну что ты, сердце моё! — укоризненно пожурил её тогда Димитрий.

Она же заметила по его лицу, по глазам, что он на самом деле не понимает, что в этом такого. Почему за один взгляд на неё холоп должен платить жестокими плетьми в конюшне. Он, царь и великий князь, оказывается, сам чуть ли не обнимался с теми же холопами, пил с ними горькую, как слухи доходили до неё ещё в Польшу, сейчас уже далёкую…

Она легонько тряхнула головой, отгоняя воспоминания о прошлом, да, да, уже ушедшем, взглянула на пани Барбару. Та, измотанная мерзкой дорогой, дремала, изысканно, тихонько, с ней рядом, в углу их колымаги… Ох уж эти экипажи, которые дал им Шуйский. Парусина, и тонкая, едва лишь защищала от дождя. Было холодно внутри, ужасно пыльно в жару, а в дождь во все щели лезла сырость.

Её двоюродная сестра Доротея Тарло, с белокурыми локонами, была хорошенькой, как пышка. Мужчин сводила с ума она своими прелестями женскими. Но, в общем-то, как думала Марина, была глупа, сонлива, рождённая для дома, мужа и детей, для ласк настырных кавалеров в часы досуга на балах. Марина не любила её, однако неприязни не питала к ней, поскольку та была её придворной дамой, одной из многих, всё как должно быть по светской жизни. К ней относилась равнодушно, как к предмету, которому положено быть с ней, с царицей, рядом.

— Государыня, тебе бы надо отдохнуть, — сказала Доротея, кокетливо сложила губки бантиком. И, сочные, цветущие, они наполнились с чего-то страстью. В такие вот мгновения мужчины липли к ней, как мухи к засахаренной булке, готовые на всё, тотчас же впиться в неё жарким поцелуем…

И она показала глазами на пани Барбару, которая дремала, прислонясь к стенке их экипажа. Но даже в полудрёме та, вышколенная светская дама, держала голову прямо, как изваяние, как Сфинкс с лицом и грудью женщины.

Да, Доротея называла её «государыня» или «царица», не смея переходить на простой и свойский тон, когда-то бывший между ними, подружками детства, выросшими вместе. Но детство то ушло уже давно.

— Хорошо, — согласилась она, чувствуя, как холодно вот тут, за тонкой стенкой их повозки. Она прикрыла глаза, полагая, что сразу же задремлет, как пани Барбара. Но нет, ей не спалось. Какие-то обрывки фраз, картинки, замелькали лица, всё как в тумане, всё то же, ссылка, всё тот же Ярославль… Вот слух до них дошёл, конечно, тайный, что польский посол подал на обнажённой сабле письмо Шуйскому от короля… Ах, эти слухи! Да это же всего лишь слухи!.. Но вот сама реальность: её духовник, ксёндз-бернардинец умер там. А у неё вместе с ним исчезло чувство защищённости.

Зима. Январь, и стужа лютая. К тому же ночью небо покрыли огненные полосы какие-то ужасные. Ох, как же все они тогда перепугались!

А русские только смеются: «Да то сияние! Приходит с Севера!»…

Затем был убит из её свиты молодой паж, и все оплакивали его.

Летом же в Ярославль, к ним в ссылку, вдруг нагрянул боярин Салтыков. И тотчас же кто-то из них вспомнил, что это его привязали верёвкой за бороду и так сдали её мужу Димитрию тогда, когда он, как победитель, шёл на Москву, чтоб сесть на царство… И все они были напуганы. Зачем же он приехал? Месть привела его! Сводить с обидчиками счёты!

Но нет, не для того, как сообщил ей отец, когда вернулся от боярина из съезжей, где его приняли весьма обходительно и вежливо.

Салтыков же, оказалось, явился передать волю Шуйского. Тот согласился наконец-то отпустить их всех на родину, с условием, что они немедленно уедут из страны, не будут и пытаться связываться с тушинцами. А она, Марина, откажется от звания московской царицы, забудет само имя это.

Он, её отец, пан Юрий, волновался, когда уходил к боярину по вызову, даже простился с ними со всеми, не зная, увидит ли их снова. Когда же он вернулся, то чуть не прослезился и тихонько шепнул ей, что её муж жив и вскоре явится. Об этом всюду говорят, такие вести приносят сами же стрельцы.