Вулфхолл, или Волчий зал

Оба короля в Кале. После пира Анна танцует с Франциском. Щеки порозовели, глаза под золоченой маской сверкают огнем. Когда она приподнимает маску и смотрит на французского короля, на лице у нее странная полуулыбка, не вполне человеческая, как будто под маской – другая маска. У Франциска отпадает челюсть и текут слюнки. Анна за руку ведет короля к дивану в оконной нише. Они разговаривают по-французски час, шепотом, ее изящная темная головка склоняется к его голове; иногда смеются, глядя друг другу в глаза. Без сомнения, тема беседы – условия нового соглашения; Франциск, кажется, вообразил, что текст договора – у Анны за корсажем. В какой-то момент он берет ее за руку. Она легонько упирается, и на миг впечатление такое, будто он хочет положить ее пальцы на свой омерзительный гульфик. Всем известно, что Франциск недавно лечился ртутью, однако никто не знает, помогло ли лечение.

Генрих танцует с женами местной знати. Чарльз Брэндон, позабыв про больную супругу, заставляет партнерш вскрикивать, подбрасывая их в воздух так, что взлетают юбки. Однако взгляд Генриха то и дело устремляется через зал к Анне, к Франциску. Хребет парализован страхом. На лице – агонизирующая улыбка.

Наконец он решает: я должен это прекратить. И тут же удивляется самому себе: неужто я, как и пристало верноподданному, люблю своего короля?

Он вытаскивает Норфолка из темного угла, куда тот спрятался, чтобы не заставили танцевать с супругой губернатора.

– Милорд, заберите оттуда вашу племянницу. На сегодня дипломатии довольно. Король ревнует.

– Что? Какого дьявола ему теперь не так?

Однако герцог с первого взгляда понимает, что творится, и, чертыхнувшись, идет через зал – наперерез танцующим, не в обход. Хватает Анну за руку, перегибает ее запястье, словно хочет сломать.

– С вашего позволения, сир. Мадам, идемте танцевать.

Рывком ставит ее на ноги. И они танцуют, если это можно назвать танцем: ничего подобного здесь сегодня не видели. У герцога громовой топот сатанинских копыт, у нее – полуобморочные подскоки, одна рука висит, словно подбитое крыло.

Король наблюдает за ними со спокойным, праведным удовлетворением. Анну следовало наказать, и кому это сделать, если не родственнику? Французские придворные ухмыляются, сбившись в кучку. Франциск смотрит, сощурив глаза.

В тот вечер король удаляется рано, прогоняет даже камергеров, только Гарри Норрис снует туда-сюда в сопровождении слуги: относит королю вино, фрукты, большое одеяло, грелку: похолодало. Дамы тоже стали резкими и раздражительными. Анна на кого-то кричит. Хлопают двери. Он разговаривает с Томасом Уайеттом, когда на них налетает мистрис Шелтон:

– Госпожа требует Библию!

– Мастер Кромвель может прочесть весь Новый Завет наизусть, – любезно подсказывает Уайетт.

Мэри смотрит затравленно:

– Кажется, ей для присяги.

– Тогда я не гожусь.

Уайетт ловит фрейлину за руку:

– Кого вы сегодня ночью согреваете, юная Шелтон?

Она вырывается и бежит прочь, требуя Библию.

– Я вам скажу кого, – говорит Уайетт. – Генри Норриса. – Он смотрит вслед фрейлине.

– Она бросает жребий?

– Я был в числе счастливцев.

– Король?

– Возможно.

– В последнее время?

– Анна вырвала бы обоим сердце и зажарила на вертеле.

Он не хочет уходить далеко на случай, если Генрих его потребует, и в конце концов садится играть в шахматы с Эдвардом Сеймуром.

– Ваша сестра Джейн… – начинает он.

– Странная она, да?

– Сколько ей сейчас?

– Не знаю… лет двадцать, наверное. Она ходила по Вулфхоллу, говоря: «Это рукава Томаса Кромвеля», и никто не понимал, о чем речь. – Эдвард смеется. – Очень довольная собой.

– Отец ее уже просватал?

– Были какие-то разговоры. А что?

– Просто мешаю вам обдумывать ход.

Распахивается дверь и влетает Том Сеймур.

– Привет, дедуля! – кричит он, сбивает с брата берет и ерошит ему волосы. – Вставай! Нас ждут женщины!

– Мой друг, – кивок в сторону Кромвеля, – не советует. – Эдвард отряхивает берет. – Говорит, они такие же, как англичанки, только грязнее.

– Глас бывалого человека? – спрашивает Том.

Эдвард старательно надевает берет.

– Сколько лет нашей сестре Джейн?

– Двадцать один – двадцать два. А что?

Эдвард смотрит на доску, тянется к ферзю. Понимает, что в западне. Уважительно вскидывает взгляд.

– Как вам это удалось?

Позже он сидит перед чистым листом бумаги, собирается написать Кранмеру и отправить письмо неведомо куда: искать «нашего будущего архиепископа» по всей Европе. Берет перо, но не пишет. В голове крутится разговор с Генрихом про рубин. Его господин уверен, что он готов пуститься на мелкое жульничество, как в ту пору, когда продавал кардиналам поддельных купидонов. Однако в таких случаях оправдываться – только усиливать подозрения. Если Генрих не вполне ему доверяет, что тут удивительного? Государь одинок: в зале совета, в опочивальне и, наконец, пред дверьми ада – нагой, как сказал Гарри Перси, в день последнего суда.