Вулфхолл, или Волчий зал

– Мы предлагаем не деньги. У меня довольно свидетельств, чтобы отправить под суд всех Эксетеров, всех Куртенэ. Если мы не станем этого делать, то подарим им свободу и земли. А также возможность смыть позор со своего имени.

Генрих говорит:

– Его дед оставил горбуна и перешел на сторону моего отца.

– Если мы их простим, они сочтут, что нас можно морочить и дальше, – говорит Чарльз.

– Вряд ли, милорд. Отныне я буду пристально следить за ними.

– А Поли, лорд Монтегю, как вы предлагаете поступить с ним?

– Не давать ему оснований думать, что его простят.

– Пусть попотеет от страха? – спрашивает Чарльз. – Не очень-то мне по нраву ваше обхождение со знатью.

– Эти люди получат, что заслужили, – говорит король. – Помолчите, милорд, мне надо подумать.

Пауза. Брэндон хочет сказать: Кромвель, казните их за измену, но со всем уважением к знатности, однако не смеет произнести таких слов вслух. Внезапно лицо герцога проясняется.

– О, я вспомнил Гринвич! Снега в тот год намело по колено. До чего же мы были молоды, Гарри! Теперь такого снега не бывает.

Он собирает бумаги и откланивается. Воспоминания грозят растянуться на весь вечер, а у него много дел.

– Рейф, скачи в Вест-Хорсли. Скажи жене Эксетера, что король считает всех женщин слабыми и переменчивыми, хотя, по-моему, он видел достаточно свидетельств обратного. Пусть она сядет и напишет, что ума у нее не больше, чем у блохи. Что она невероятно легковерна даже для женщины. Пусть пресмыкается и лебезит. Посоветуй ей, какие выражения подобрать, ты сумеешь. Чем униженнее будет письмо, тем лучше.

Самоуничижение витает в воздухе. Из Кале сообщают, что Франциск упал перед папой ниц и облобызал его туфлю. Генрих разражается непристойной бранью и рвет донесение в клочья.

Он собирает обрывки с пола, складывает их на столе и читает.

– А Франциск, как ни странно, сдержал данное вам обещание, – говорит он королю. – Убедил папу отложить буллу об отлучении. Англия получила передышку.

– Хоть бы папа Климент поскорее сдох, – вздыхает Генрих. – Видит Бог, он ведет беспутную жизнь, да и болеет постоянно, давно бы уже умер. Иногда, – продолжает король, – я молюсь о переходе Екатерины в вечную жизнь. Это дурно?

– Щелкните пальцами, ваше величество, и сотня монахов сбежится объяснить вам, что дурно, а что нет.

– Я предпочел бы услышать от вас. – Гнетущая, нервная тишина. – Если Климент умрет, кто станет следующим негодяем на этом месте?

– Я бы поставил на Александра Фарнезе.

– Правда? – Генрих выпрямляется в кресле. – Кто-то заключает пари?

– Против Фарнезе ставят только самые отчаянные. За эти годы он так прикормил римскую толпу, что, когда придет время, она задаст кардиналам страху.

– Напомните мне, сколько у него детей.

– Я знаю о четырех.

Король разглядывает шпалеру на ближайшей стене – белоплечая женщина идет босиком по ковру из весенних цветов.

– У меня скоро может быть еще ребенок.

– Королева с вами говорила?

– Пока нет.

Однако он, как и все, видел румянец на щеках Анны, гладкость ее лица, слышал повелительные нотки в голосе, когда она оказывает благоволение и раздает награды приближенным. В последнюю неделю благоволения больше, чем недовольства; супруга Стивена Воэна, камеристка, говорит, что у королевы не было в срок обычного женского. Король говорит: «У нее не было в срок…» – и осекается, покраснев, как школьник. Идет через всю комнату, раскрывает объятия и стискивает его, сияя, как звезда; массивные руки в сверкающих перстнях мнут черный бархат.

– На сей раз наверняка. Англия наша!

Боевой клич из самого сердца, как будто Генрих стоит на поле битвы средь окровавленных знамен, у ног лежат поверженные враги, а корона Англии, скатившаяся с головы узурпатора, валяется в терновом кусте.

Он с улыбкой высвобождается из королевских объятий, расправляет записку, которую смял, когда король сдавил его медвежьей хваткой, – разве ж это объятия, когда мужчины мутузят друг друга кулачищами, словно хотят повалить?

– Томас, вас обнимать – все равно что причал. Из чего вы сделаны? – Король берет записку, охает. – И это все мы должны разобрать за сегодняшнее утро? Весь список?

– Тут всего-то пятьдесят пунктов. Управимся быстро.

До конца дня он не перестает улыбаться. Кому есть дело до Климента и его булл? С тем же успехом папа мог бы встать на Чипе, где народ забросает его грязью. Или под рождественскими гирляндами – которые мы в бесснежные зимы посыпаем мукой – и распевать: «Хей нонно-ной, фа-ля-ля, в роще зелено-о-ой».

Холодным днем в конце ноября блаженная и шестеро главных ее сторонников приносят покаяние у креста перед собором Святого Павла. Они стоят в кандалах, босые, на пронизывающем ветру. Толпа большая и шумная, проповедь увлекательная: толпе рассказывают, что блаженная вытворяла по ночам, пока ее сестры спали, и какими сказками про бесов запугивала легковерных. Зачитывают признание Бартон, в конце которого она просит лондонцев молиться о ней и взывает к королевскому милосердию.