Введение в человечность (СИ)

— Эка ты примитивный, — ухмыльнулась муха, — чем тебе здесь-то не дом? Центр города, это тебе не Зина Портнова. Знаешь сколько памятников? На любом сри — не хочу. Я даже профессора Попова обгадила. Он сто лет назад радио изобрел, слыхал? Так я — прямо на нос гению! Вот скажи мне, есть у вас там профессор Попов?

— Не-а, — всхлипываю.

— Ну вот, — улыбается, — а у нас есть. И Шевченко стоит, знаменитый нерусский поэт, а в крепости лысый царь Петр авангардной работы. Кстати, о крепости: у меня мечта заветная есть — Петропавловскую иглу обосрать… Но, похоже, неосуществимо это… — вздохнула тяжело Муша.

Меня такой поворот разговора заинтриговал. Я на лапы вновь перевернулся и с любопытством уставился на Чкаловскую.

— Так в чем же дело? — спрашиваю. — Есть мечта, надо воплощать. Кто тебе мешает?

— Кто-кто? Ветер мешает, — отвечает, а сама задумчиво в грязное коммунальное окно смотрит. — Там, на самом верху, больно ветер сильный. Сдувает. Весу-то во мне, чай, не три килограмма.

Я оценивающе посмотрел на нее и разочарованно покачал головой.

— Да уж, — говорю, — пожалуй, даже не полтора. А то бы ты мечту свою давно в реалии воплотила… Но не надо расстраиваться, Муша. Истинная мечта — она на то и истинная, чтоб не исполниться никогда…

— То есть? — не поняла Муша. — Поясни-ка.

Я усом пошевелил, принял позу роденовского мыслителя (его я еще в журнале на Зине видал), в какую Сократ сгибался, когда нас, молодежь, уму-разуму учил, и начал свою пространную лекцию.

— Понимаешь, — говорю менторским тоном, — без истинной мечты жизни нет. Только она, мечта, должна быть глобальная и недосягаемая. Вот как твоя, например. Нельзя мечтать о колбасе или о собственном клопе в будочке. Это вещи исполнимые. Грезить надо о чем-то возвышенном…

— Петропавловский собор — возвышенный? — перебивает.

— Это смотря для кого, — объясняю. — Для птицы — нет. Потому что она запросто может на него взлететь и легко, как ты говоришь, обосрать. А для тебя — да, так как ты не три килограмма. Будь ты эти три килограмма, ты бы и Останкинскую башню в Москве обгадить смогла.

— Чего? — не поняла Чкаловская. — Какую башню?

— Эх, неучи! Останкинскую! — повторяю. — Я по телевизору видел. Но она в Москве, и это нас не касается. Хотя, с точки зрения мечты — такой фокус покруче Петропавловской иглы будет. Можешь грезить. Я сейчас о другом говорю…

— О чем?

— Не перебивай. О том я размышляю, что нормальная мечта никогда не может исполниться. Так уж природа устроена. Почему? А потому, что если бы все истинные мечты в реальность воплощались, сама жизнь бы смысл потеряла, а, значит, вечные поиски и дерзость мысли оказались бы навеки утрачены. Мы бы все тогда в быдл превратились, которым только пожрать да посрать… Пардон, — я сообразил, что для некоторых, например, для мух — смысл жизни в последних моих словах и заключен, поэтому вовремя извинился и попытался выкрутиться: — …в домашней обстановке, на родной кухне, например. Вот ты — не быдло, о возвышенном грезишь. Об игле Петропавловской! Ты, муха — птица высокого полета…

— Я знаю, мне родственники говорили, — кивнула Муша. — Мать однажды сказала, что я должна была орлихой родиться…

— Орлицей, — кивнув, поправил я, — не суть важно. А знаешь, какая у меня мечта?

— Эту?… Останкинскую башню обосрать? — искренне предположила Чкаловская.

— Нет, что ты! — рассмеялся я. — Такая мечта может присутствовать только у тех, кто летать и гадить с недосягаемых высот рожден. А я пешеход, поэтому хочу стать всемирно известным спортсменом, самым быстрым бегуном в своем классе мощности. Чтоб награды там всякие, почести, пьедестал почета…

— …обосрать? Ну, для этого далеко бегать не надо, вон на Петровском, тут рядом совсем…

— Да при чем здесь — обосрать?! — разозлился я. — Взойти на него! На пьедестал! И не просто взобраться, это любой дурак сможет, а восшествовать, как общепризнанный чемпион. Чтоб медаль там, и все такое, шампанское об тумбочку…

— Эка ты хватил! — восхитилась Муша. — Красивая мечта! Только какая надобность в твоем пьедестале?

— А какая надобность в твоей Петропавловской игле?

— Ну…

— Обгадить?

Чкаловская кивнула.

— Вот видишь, какие мы с тобой разные?!

— Почему? — удивилась Муша.

— Потому что для меня справить нужду — дело скрытное, интимное даже, а для тебя — предмет гордости и всеобщего восхищения родни. Ты вот говоришь, мать тебя орлицей зовет, а думала ли ты о том, что у них, у орлов, кроме высокого полета еще и свои мечты есть? И они, между прочим, нужду прямо в своем высоком полете, как стюардессы с космонавтами, справляют. Им для этого шпилей по надобностям посещать не надобно…

— О чем?

— Что — о чем? — не понял я.

— О чем, друг Гомемнон, орлы мечтают?

— Ну… — замялся я, — не знаю. Среди моих знакомых орлов нет…

— Так с чего ты решил, что им до шпилей дела нет?! Знаешь, Гомемнон, ты таракан конечно интеллигентный, спору нет, но мозги от твоих разговоров до неприличия мягкими становятся. Надышался ты в бутылке вредных испарений, вот. И вообще, шел бы к своим, а? Я понимаю, что ты меня от смерти спас, но мы ж теперь квиты, так?

— Так.

— Вот и иди.