Введение в человечность (СИ)

К тряске я потихоньку привык. Акклиматизировался, как говорится. И шли мы с Анной Андреевной по шумной улице, уставленной с обеих сторон странными домиками. У нас на Зине Портновой таких нет, я в окно видел. Через какое-то время в короткий тоннель свернули. Вася позже мне сказал, что этот тоннель аркой называется, а домики на Петроградской — старым фондом. Потом в дверь вошли и, вот что странно, не вверх по лесенке, а вниз спустились на пять ступенек. Я считал. В подвал что ли? Нет! Старуха Ферзикова в дверь позвонила, и нам открыл молодой симпатичный мужчина в трусах. Ай-да, думаю, кляча ты старая! Пока глупый и доверчивый Петр Антонович свои химикалии дома на кухонном столе нам на ужин готовит, эта кокетка преклонного возраста по стриптизам шляется. Да-а…

Впрочем, быстро все разъяснилось, и я Анну Андреевну еще больше зауважал.

— Привет, мамуль, — говорит радостно молодой мужчина.

— Здравствуй, сынок, — моя отвечает. — Ну что за вид?! Ты ж в коммунальной квартире живешь, стыд-то поимей так ходить.

— Хоккей, — говорит, — мам. Поимею. Чёт пожрать принесла?

— Да вот, — отвечает, — грибочков маринованных, квашеной капустки, яблок, лимон… Ты хоть сумку-то у матери возьми, тяжело ведь. Я, чай, уже не комсомолка.

— Прости, мам, — говорит, а я чувствую, что меня прямо с контейнером перехватили. — Ты чайку попьешь?

— Ну, завари, — слышу я уже издалека, — мята-то еще осталась?… Я только с мятой, сердце чегой-то хватает.

— Ага, осталась еще… Ты пока проходи. Дома нет никого: Еремеевы на работе, а Матвеевна к внуку в Петрозаводск укатила, сказала, что после старого нового года приедет, но, вот, нет ее еще. Тебе, кстати, привет передавала.

— Спасибо, — уж совсем издалека слышу.

Молодой в трусах сумку мою открыл и начал оттуда все по порядку доставать. Я с банки сполз, в уголок спрятался. Думаю, не заметит. Пересижу, а там уж и домой поедем. Нашим про путешествие расскажу. Впечатления! Героем стану. Они-то, наши, настоящие домоседы. Только один Сократ из квартиры выходил. Рассказывал, что даже в подвал спускался… Подвал — это фигня. Эх, обделаются все, когда узнают, что я на Петроградской побывал! Замечтался, в общем, глазки прикрыл, одни только грезы сладкие и вижу…

— Ой, мам, ты Стасика принесла!

И чувствую, что кто-то меня за ус держит, а сам я беспомощно в воздухе болтаюсь. Это я-то Стасик?! Я — Агамемнон, попрошу без оскорблений чуждыми, так сказать, нашему роду именами.

— Вот, зараза! — взвизгнула Анна Андреевна. — Жизни от них нет! Мы с отцом уж все перепробовали. Прихлопни-ка гада!

Это кто это — гад?! Это как это понимать — прихлопни?! Это в день-то совершеннолетия? Это после такой-то изнурительной дороги? Чувствую, что от возмущения у меня внутри ярость закипает… А сделать ничего не могу. Не в силах, так сказать, с людским произволом один на один бороться. Попал, думаю, ты брат Агамемнон, как жук колорадский в банку с керосином. Это выражение я еще на Зине Портновой от Анны, кстати, Андреевны и слышал.

— Не, мам, — радостно сын отвечает, — я его в аквариум посажу.

В какой еще, думаю, аквариум? Я ж не рыба, плавать не умею. И задрыгался изо всех сил, чтоб из цепких пальцев изувера вырваться. Не тут-то было, дохлый номер. Мужчина, однако, к рыбам меня не бросил, — как я потом выяснил, у него и аквариума-то никакого нет, — а опустил сквозь узкое горлышко в пустую бутылку, в которой умирала от обезвоживания организма средней комплекции муха. А бутылку на кухне под раковину поставил.

Сел я на скользкое донышко, смотрю во все глаза за агонией товарища по несчастью, а сам думаю: «Дура ты, муха, дура. Кабы мне твои крылья, разве торчал бы я здесь? Горлышко-то хоть и узкое, а вылететь через него, тьфу! Легче простого».

— Слушай, — говорю, — а чего ты не улетишь?

— Умный больно, — стонет муха, — со всех сторон стены, как же улететь-то?

— А ты, — говорю, — фасетки свои вверх направь, увидишь кой-чего…

Она из последних сил в указанном мною направлении глянула и застонала:

— Где ж ты раньше-то был, умник? Сейчас у меня уж сил не хватит… Тут на дне пара капель водки оставалась, так я… это… ужралась в говно, а теперь в нестерпимом сушняке Богу душу отдаю…

— И только-то? — спрашиваю, ухмыляясь. — А если я тебе водицы дам, ты вылетишь? Мне поможешь?

— Твердым стулом клянусь, — стонет. Это у них, у мух, самая святая клятва. Мне старик Сократ рассказывал. Он жизнью умудренный и приобретенными навыками многоопытный. — Только где ж ты влаги-то возьмешь, таракаша?

— Не боись, — отвечаю, — омнио меу мекум порто.

— Чего?

— Все свое ношу с собой, — поясняю. — На древнегреческом. Вымерший давно язык такой есть. На нем латинские люди говорили.

А сам к бедной насекомой подхожу и крылышко свое медленно, эффектно так подымаю. Для пущего впечатления. У меня под ним всегда немного воды есть. На непредвиденный, как говорится, случай. Вот, глядишь, и пригодилась полезная привычка. Муха из последних сил свой хоботок вытянула, коснулась спины моей обнаженной, и всю влагу ахом всосала. Потом полежала чуток и как зажужжит: