Выдохшиеся. Когда кофе, шопинг и отпуск уже не работают

Проведя бесчисленные часы в полутемных залах, нередко с закрытыми глазами и медитируя, я научилась погружаться в мир музыки, независимо от качества ее исполнения. Помню, однажды в лондонском Королевском театре Ковент-Гарден давали оперу Моцарта «Женитьба Фигаро». За пультом стоял приглашенный маэстро. Я сидела в зале с группой друзей, среди которых был один блестящий английский дирижер. Уже в самом начале представления мы поняли, что это будет мучительным испытанием – особенно для него. И если струнная группа оркестра еще старалась внимательно отнестись к непривычной манере чужого дирижера, то группа медных духовых инструментов даже не пыталась этого делать. Солисты исполняли свои партии как хотели, нередко беря на себя изрядную долю партии хора, но, к сожалению, никогда с ним не совпадая. Наконец все закончилось. Наш друг дирижер вскочил первым, громко и долго аплодируя с видимой искренностью. Пока он аплодировал, сидевший позади нас завсегдатай наклонился вперед и громко возмутился: «Какое ужасное исполнение!» А тот, продолжая хлопать с еще большим энтузиазмом, прокричал в ответ: «Какое прекрасное произведение!»

Во многом симфония и опера – это метафоры жизни. Как сказал философ Алан Уоттс: «Никто не ожидает, что со временем симфония должна качественно улучшиться или что цель ее исполнения – дойти до финала. Смысл музыки постигается в каждый момент ее исполнения и слушания. Полагаю, так же обстоит дело с большей частью жизни – если мы чересчур поглощены идеей ее усовершенствования, то можем напрочь забыть, что нужно просто жить».

Иногда в самом простеньком шлягере можно обнаружить великие философские идеи. Когда я училась в Кембриджском университете, я буквально влюбилась в слова классической песни Битлз «Let It Be» – оды смирению Пола Маккартни и Джона Леннона, которая вполне могла бы быть написаны Марком Аврелием:

Во времена тревог

Ко мне приходит моя мама, Мария,Со словами мудрости: пусть будет так.

Многие популярные песни несут в себе печаль, а в большом искусстве есть немало мрачного, будь то пьеса Шекспира «Буря» или опера Моцарта «Волшебная флейта», но в конце концов любовь все преодолевает. В искусстве есть хаос и неприглядные моменты, но из них возникает новый порядок гармонии и красоты; есть и зло, но его затмевает добро.

Рисунки детей, ставших жертвами насилия и бедности в крупных городах, тоже полны мрачного колорита. Я помню один такой рисунок ребенка из Лос-Анджелеса. Он был не мрачнее других, но сквозь этот мрак было понятно, что нарисовавший его ребенок видел нечто большее и, увидев это, предоставил всем нам доступ к своему видению. Ничуть не меньшее впечатление ужаса производит сборник стихов и причудливые рисунки бабочек детей из концлагеря Терезиенштадт – более того, при беглом сравнении с иной реальностью они производят еще более трагическое и удручающее впечатление.

Наряду с музыкой и изобразительным искусством есть еще один вид искусства, который прокладывает путь прямиком к внутренней жизни, – это искусство рассказывать истории. Человек «запрограммирован» на изложение фактов; возможно, мы единственные живые существа, ощущающие собственную жизнь частью большой истории. Хотя физики утверждают, что время вовсе не является таким, как все его себе представляют, тем не менее мы в большой степени «продукты» времени. А время непременно создает истории. У всего есть начало и конец. Каков этот конец – и есть суть истории. А может, история – это как раз то, что происходит между началом чего-то и его окончанием.