Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров

ГОЛИЦИН. Понимаю. (Начинает есть бутерброд с котлетой, вдруг затягивает.) «Глухой, неведомой тайго-ою…» (Снова ест.) «Сибирской дальней стороной…» (Ест.) «Бежал бродя…» (Пьет чай из крышки термоса.) «…га с Сахалина…» Значит, не будете ложиться? (Пауза.) А я лягу. (

Ложится на матрац, на спину. Пауза.) Интересно все-таки… (Приподнимается на локте.) Не может быть, чтобы вы обо мне как-то, каким-то боком не думали… Так?.. (Пауза, ложится на спину, говорит в потолок.) Будем разговаривать сами с собой… Действительно ли обо мне в подобной ситуации можно не думать вообще? Можно. Но каким надо обладать высокомерием!.. Или?.. Однажды я сидел в кустах и ловил рыбу на удочку. Вдруг слышу — кто-то идет. Кто-то идет, садится на траву. Здесь небольшая пауза возникла, какая-то подготовка и вдруг, во весь голос, женские рыдания. Минут десять сидел, не шелохнувшись. Ничего в жизни не слушал с таким ошеломительным любопытством. Как будто меня выжгло, подсушило… Не знаю, как и сказать. Прокалило! Вот. А она замолчала, встала и пошла дальше по берегу. А берег был пустынен, осень. Присела и снова — эти рыдания над рекой. Разве с этим что-то сравнится?.. Впрочем… (зевает) зря я это рассказал. Нельзя такие вещи рассказывать. Грех. У нас — нет. В Европе можно, там любят все по порядку. Да, если б мы были в Европе, я бы давно вскочил перед дамой. (Вскакивает и представляется с легким наклоном головы.) Голицин, мадам. Не стану врать — родословной не знаю. (Пауза.) А так как мы не в Европе, то, не дождавшись от дамы даже кивка в ответ, я снова вскакиваю (ложится на матрац

) на печь и продолжаю рассуждать… Итак, не думать обо мне можно. А что можно подумать, если подумать? Вот здесь начинается самое интересное. Как человек представляет себе то, что о нем думают? Примитивно. Ужасно примитивно. «Высокий, темноволосый, лет тридцати, с задумчивым взглядом». И тут же напускает на себя меланхолический вид, такую томную покорность судьбе… И не знает того, идиот, что его глаза за единую долю секунды выболтали все о нем. Уже ничего не добавишь. А только убавишь. Без вариантов. «Нет зеркал беспощаднее глаз. В перекрестном и метком обстреле вам расскажут, что вы постарели, и казнят, и помилуют вас…» (Пауза.) Нет, как-то неловко, если я усну и, не дай Бог, еще захраплю. (Садится.) Были бы вы чуть попроще… Будьте проще, прошу вас!

ТАРАСОВА (раздраженно). Отвернитесь и спите! Никто на вас не покушается, успокойтесь.

ГОЛИЦИН (укладывается, удовлетворенно). Вот это хорошо. (

Укрывается одеялом.) Вообще, я бы сказал — не жарко. (Зевает, отворачивается.) Если буду храпеть, толкните меня в плечо… и сразу же отскакивайте… потому что я во сне… лягаюсь… Покойной вам… ночи…

Действительно засыпает в одну минуту, это заметно по сопению.

Пауза.

Тарасова встает, начинает прогуливаться по вокзалу. Читает расписание поездов, смотрит на плакат. Вдали слышится гул приближающегося поезда. Она, зная, что электрички не может быть, все же быстро выходит. Поезд проносится мимо. Тарасова входит, зябко поводя плечами. Прислушивается к сопению Голицина.

ТАРАСОВА (садится

). Спит… Все спят. Одна я бодрствую. (Пауза.) Так глупо… (Голицин всхрапывает.) Надо было, чтобы он бежал, он! Как волк! И уносил в зубах десять лет жизни!.. Все перемешалось…

Голицин начинает храпеть. Она некоторое время брезгливо прислушивается. Голицин, как нарочно, храпит сильнее. Она решительно подходит и трогает его за плечо. Он лягается так, что она отскакивает.

Ненормальный.

Голицин подымает голову, непонимающе смотрит на нее, снова роняет голову и уже не храпит.

ТАРАСОВА (садится). Десять лет… лучших лет… Десять лет назад разве кто-нибудь из них уснул бы в моем присутствии? Все отдано волку…