Вышли в жизнь романтики

До Промстроя Юля все-таки добралась. И не зря: как обрадовались здесь рабочие парни, узнав, что с осени смогут учиться! «А мы-то думали, какая уж там учеба у черта на куличках, на краю света… Это вы хорошо придумали! Пишите мою фамилию. Документы сейчас сдавать?»

Дни незаметно вползали в осень. Уже в первом сборно-щитовом доме — он нарядно блистал свежей розовой окраской стен и промытыми окнами — начались занятия вечерней школы, уже в котельной заканчивалась обмуровка котлов, а Зюзину все еще не разрешали вставать с койки.

Бригада Егоровой жила одной материнской заботой.

— Ноги ему укрыли? — спрашивала в разгаре рабочего дня Ася.

— Одуванчик своим платком укутала.

— Сбегай, Буратино, посмотри все-таки…

Тянули шланг с раствором, прилаживались набрасывать раствор на дранку — первые пробы штукатурной работы — и вдруг вспоминали совсем о другом.

— А этот рецепт… с глюкозой… достали?

— Уже укол сделали. Внутривенно.

— Внутривенно? Как это?

— Не знаю. Так Антонина Петровна сказала.

Все научились варить бульон, поили им больного с ложечки, и Юля тоже. Но, конечно, лучше, чем у всех, это получалось у Яди.

С Ядей, с Одуванчиком, как замечала Юля, происходило что-то необычное. Она вздрагивала, когда ломкий зюзинский басок окликал ее. Зюзин звал ее на свой манер: не Одуванчик, а Одуваша, и это получалось у него как-то особенно мило.

— Одуваша, расскажи что-нибудь… Посиди, Одуваша.

Раньше Одуванчик была и впрямь одуванчик: ясная, спокойная, улыбчивая, ровно приветливая со всеми. Теперь часто Ядя задумывалась, то заливалась краской, то бледнела. Давно не мурлыкала она своих белорусских песенок, забросила вязанье. Не раз среди ночи вставала с постели, подходила к койке Зюзина, слушала дыхание или вытирала его вспотевший лоб.

— На голову жалуется, — расстроенно шептала она и, снова ложась на койку и обнимая Юлю, поясняла: — Кружится, говорит. И шум в ушах.

* * *

Подружился с Зюзиным и брат Яди, Николай.

Раньше, заходя в палатку с узелком белья под мышкой, бывший пограничник разговаривал с сестрой только о всяких хозяйственных делах или читал полученные из Белоруссии письма. Теперь он задерживался надолго. Первым делом справлялся у Зюзина, как самочувствие, потом присаживался на его койку и долго рассказывал разные случаи из своей службы на границе: для Жени эти рассказы заменяли книги, читать которые ему пока не разрешалось.

— След надо знать, — неторопливо объяснял Николай, как ловили диверсантов. — Им-то темнота на руку, а нам — снег. Снег все скажет. Соображай, какое давление, на каком насте. И не мешкай. Если пурга, через пять минут все заметет.

— А собака была у тебя?

— Как же без собаки! Я и здесь пса завел… Охотничьего. Лайку.

— Ну-у-у? — оживлялся Женя.

— Выздоравливай — вместе на охоту поедем. Пиратом зовут. Глухаря здорово чует. Тактика такая. Пират как заметит на дереве глухаря, остановится и давай: «Гав-гав-гав…» Глухарю это интересно, как он лает. Вот они друг с дружкой и занимаются: Пират лает, а глухарь на него сверху с ветки поглядывает. А я тихо подойду со стороны — бац, и готово. Ружьишко, правда, неважное: бьет только на сорок метров, а надо бы на шестьдесят.

— Эх, хорошо бы на охоту! Надоело валяться, пора за дело! — вздыхал Зюзин.

— Ты в какой бригаде?

— Землекопов. Бригада Тюфякова, слыхал?

— Из армейцев? Знаю твоего Тюфякова. Не женился еще?.. — Николай что-то припоминает. — Родные у него в деревне, писали: «Жениться тебе пора, Анатолий. Приезжай, мол, а невесты найдутся».

— Да у него уже есть невеста… без места, — зло вставляет Майка, оглядываясь на пустующую койку Руфы: по вечерам «чертовски милой девушки» никогда не бывало дома.

С тех пор как Руфа стала работать в конторе секретарем-машинисткой, у нее появилось много новых знакомых: среди ИТР, командированных. Иногда она вдруг уезжала в Металлический на легковой машине. Возвращалась под утро, хвасталась проведенным в ресторане вечером: «Там хоть джаз приличный, можно потанцевать, как в Ленинграде».

— Тюфяков тогда ответил родным, — продолжает припоминать Николай. — «Сначала город, говорит, построим». Хорошо ответил… — Николай нашаривает в кармане пачку папирос, спички. — Курить у вас можно?

— Потерпи, — запрещает ему сестра. — Дым Жене вреден. Майка совсем курить бросила.

— Техники мало применяете, — как бы с укором обращается Николай к Зюзину. — Кирки, лопаты, ну что это? Живем, кажется, в атомный век.

— У нас экскаватором не возьмешь. Морена, а то и скала. Зубья так и летят.

— Тогда рвать надо. Что, взрывчатки мало?.. Посмотрел я, как вы крупногабаритные камни из траншеи вытаскиваете. Зацепите веревкой и тащите, как те бурлаки. Не можете у главного инженера автокран потребовать?

Видно, что Женю Зюзина замечания бурового машиниста навели на невеселые размышления: он заложил руки за голову, уставился в потолок.

— А в Ленинграде кем работал? — немного погодя спрашивает Николай.

— Токарем. Нудная была работенка. Дрянь всякую дадут на всю смену: винтики, шурупчики… Скучища! Одно и то же, одно и то же… Ты скажи: буровой станок — сложный механизм?