Высокое искусство

Эпоха ложноклассицизма диктовала поэтам такие переводы «Плача Ярославны»:

Я горлицей сама к Дунаю полечу,Бобровый свой рукав в Каяле омочу,И раны оботру на Игоревом теле,На бледном, может быть, и хладном уж доселе[227].

Получались пышные александрийские вирши, явно предназначенные для декламации на театральных подмостках.

Таким стихом писались «громогласные» трагедии Озерова, Княжнина, Сумарокова. Ярославна становилась похожа – как родная сестра – на княжну Оснельду, которая такими же стихами декламировала в сумароковской трагедии «Хорев»:

Я плачу, что тебе бессильна отслужить!Но верь мне, верь, мой князь, где я ни буду жить,Я милостей твоих вовеки не забудуИ с ними вспоминать тебя по гроб мой буду!

Эпоха романтизма потребовала, чтобы переводчик превратил «Плач Ярославны» в романс:

Не в роще горлица воркует,Своим покинута дружком.Княгиня юная горюетО князе Игоре своем.О, где ты, где ты, друг мой милый?Где Ярославнин ясный свет?Кто даст мне, грустной, быстры крылыИ легкой ласточки полет?Ах, я вспорхну – и вдоль ДунаяСтрелой пернатой полечу…

И т. д.[228]

Получился чувствительный романс для клавесина. Перевод так и называется: «Ярославна. Романс».

В ту же пору романтического культа старинной славянщины и восторженной реставрации фольклора переводу «Плача Ярославны» был придан такой архаический стиль:

Как в глухом бору зегзицын Ярославнин гласРано слышится в Путивле на градской стене:Полечу – рече – зегзицей к Дону синему,Омочу рукав бобряный во Каяле я,Оботру кровавы раны князю на теле[229].

В эпоху увлечения Гомером (вскоре после появления Гнедичевой «Илиады») Ярославна принуждена была плакать гекзаметром:

Слышен глас Ярославны: пустынной кукушкою с утраКличет она: «Полечу, говорит, по Дунаю кукушкой,Мой бобровый рукав омочу в Каяльские воды»[230].

В эпоху распада той высокой поэтической культуры, которой была отмечена первая треть XIX века в России, «Плач Ярославны» снова зазвучал по-другому: ловким и звонким, но пустопорожним стихом, лишенным какой бы то ни было лирики:

Звучный голос раздается

Ярославны молодой.Стоном горлицы несетсяОн пред утренней зарей.«Я быстрей лесной голубкиПо Дунаю полечу —И рукав бобровой шубкиЯ в Каяле обмочу!»[231]

Как всегда бывает в таких эпигонских стихах, их механический ритм нисколько не связан с их темой: вместо «Плача» получилась пляска.

В ту же эпигонскую эпоху, лет на восемь раньше, в самый разгар дилетантщины, появился еще один «Плач», такой же пустопорожний и ловкий, но вдобавок подслащенный отсебятинами сентиментального стиля. Про Ярославну там было сказано, будто она «головкой» (!) склонилась на «грудь белоснежную» (?). И пела эта Ярославна такое:

Я косаткой по ДунаюВ свою отчину слетаю (?),А назад как полечу,Так рукав бобровой шубы

Я в Каяле омочу!Раны Игоря святые,За отчизну добытые,Я водою залечу[232].

«Полечу – омочу – залечу» – эти три плясовые, залихватские «чу» меньше всего выражали тоску и рыдание.

А так как в то время в модных журнальных стихах (например, в «Библиотеке для чтения») процветала мертвая экзотика орнаментального стиля, это тоже не могло не отразиться на тогдашнем «Плаче Ярославны»:

Ветер, ветер, что ты воешь,Что ты путь широкий роешьРаспашным своим крылом?Ты как раб аварской рати (?)Носишь к знамю благодати (?)Стрелы ханских дикарей!

Эта цветистая отсебятина «раб аварской рати» кажется здесь особенно недопустимым уродством, так как в подлиннике это одно из самых простых, задушевных и потому не нуждающихся ни в какой орнаментации мест.

В эпоху модернизма «Плач Ярославны» зазвучал дешевым балалаечным модерном.