Высшая сила

Был у себя. Сидел за столом, чистил пистолет, а потом… Этот чертов карцер. Скованные за спиной руки. Мерзкий свет, противный голос. Его ломали. Сколько? Сутки, двое? Нет, всего несколько часов. Зато каких насыщенных! Или все-таки больше? Не было здесь времени. Мучители его остановили.

– Известен случай, когда несговорчивому пациенту сверлили здоровый коренной зуб специально затупленным бором…

Ермолаю еще никто не сверлил зуб, но челюсть тут же свело судорогой боли. Плевать на Добровольского. Дело не в нем. Дело в принципе. Он просто не будет ничего говорить. Вовсе не из-за большой любви к Максу, а потому, что он – Ермолай. И стал им только потому, что сломать его невозможно.

– Ну так как, бандитская рожа, говорить будем? Повторяю вопрос: зачем на станцию Китай-город приходил Добровольский?

– Я же сказал: пошел к чертовой матери. Я не знаю никакого Добро…

Свет погас. Дверь с лязгом распахнулась. Сильные руки впились Ермолаю в плечи и рывком поставили на ноги. Удар в челюсть отшвырнул его к стене. Еще удар. Он расплющил губы, наполнил рот соленой кровью. Экзекутор, скорее всего, пользовался кастетом. Слишком уж сильно бил.

Ермолай выплюнул осколки выбитых зубов.

– Пошел в задницу! Все пошли…

Подсечка. Ермолай рухнул на пол. Снова удар. Ногой. Дикая боль. Пахан прикусил губы, чтобы сдержать крик. Он – Ермолай. Он – вор в законе, коронованный еще до Катаклизма. Его не раз ломали. Не так профессионально, но ломали. И не смогли. И сейчас не смогут.

Снова удар ногой. Уже по сломанным ребрам. В голове что-то щелкнуло. Боль моментально ушла. Наконец-то. Он вырубается. Выкусили, твари?!

Вырубиться Ермолаю не позволили. Очнулся, когда его окатили ледяной водой. Дверь захлопнулась. Острым лезвием полоснул по глазам свет. Динамик взорвался музыкой.

С одесского кичманаБежали два уркана,Бежали два уркана в дальний путь.Под Вяземской малинойОни остановились.Они остановились отдохнуть.[9]

Новый этап пытки. Блатной песней. Суки. Изобретательные суки. Ничего. Его все равно кончат. Помирать, так с музыкой.

Один – герой Гражданской,Махновец партизанский,Добраться невредимым не сумел.Он весь в бинтах одетый

И водкой подогретый,И песенку такую он запел…

Улыбаться было больно, но Ермолай улыбнулся и принялся подпевать Утесову:

– Товарищ, товарищ,Болят мои раны,Болят мои раны у боке.Одна заживает,Другая нарывает,А третяя засела в глыбоке.

Слушайте, твари. Смотрите, гады. Если надо, исполню вам и «Мурку», и весь блатной репертуар.

За что же мы боролись,

за что же мы сражались,За что мы проливали нашу кровь?Они ведь там пируют,Они ведь там гуляют,Они ведь там имеют сыновьев!

Когда Ермолаю показалось, что удалось перекричать динамик, песня оборвалась.

– Повторяю вопрос: что хотел от тебя Добровольский?

– За что ше мы боролись, за что ше мы срашались? – прошепелявил Ермолай. – Они ведь там пируют… Не дождетесь, уроды! Ничего я вам не скажу!

– Тогда продолжаем концерт по заявкам радиослушателей.

Динамик вновь завыл. Ермолай не был силен в классической музыке и не знал, что бьющие по ушам и нервам аккорды являются плодом творчества Альфреда Шнитке.

Его снова били в темноте и обливали водой, не позволяя отключиться. Снова повторяли один и тот же вопрос. Потом, уже при свете, прижали лицом к полу и принялись ломать пальцы плоскогубцами.

Взрывы адской боли привели к помутнению сознания. Ермолай кричал, пел и плакал, не забывая время от времени посылать мучителей куда подальше. После того, как он вырубился в очередной раз, его опять окатили ледяной водой и посадили на табурет.

– Добровольский. Что ему было от тебя надо?

На этот раз голос звучал не из динамика. Человек, задававший вопрос, стоял совсем рядом. Ермолай попытался открыть глаза, заплывшие от побоев. Различить удалось только темный силуэт. В висок уперлось что-то холодное. Ствол пистолета. Давно пора.

– Добей, – взмолился пахан. – И закончим на этом.

– Смерть в твоем положении – это милость. Но так и быть…

Грохнул выстрел. Ермолай свалился с табурета на пол. Вот оно! Наконец-то! Какой сладкой может быть смерть!

Но блаженная темнота не приходила. Послышался тихий смех.

– Ну нет, Ермолай, так просто тебе от меня не отделаться. Итак, зачем в Китай-город приходил…

– Добровольский?

– Он самый.

– Не скажу.

– Скажешь. Даже пропоешь.

Ермолай почувствовал, как ему закатывают рукав и в вену вонзается игла шприца.

* * *