Взаперти

– Вы ещё не поняли, Берроу? Сначала Салливан, потом мистер Бенсон, теперь Хосефа. Мы все умрём, если не выберемся отсюда.

– Так, значит, девушку отравили?

– Да, похоже на то. Какая-то химия, ей нужно срочно в больницу. И знаете ещё что. – Он подошёл поближе и шепнул мне на ухо, будто в тамбуре было кому нас услышать: – Знаете ещё что, Берроу, мне кажется, я знаю эту девчонку. Я где-то её уже видел, но не могу вспомнить где. Она будто вот здесь, – он постучал пальцем по виску, – здесь, в мозгу, понимаете?

Я понимал.

– Я помню её лицо, – продолжал Полянский, – мне кажется, я даже помню её голос, но никак не могу понять, кто она…

– Яхве воздаст, – вдруг вырвалось у меня.

– Что?

– Я когда в первый раз её увидел, сразу эту фразу вспомнил.

Мы посмотрели друг на друга.

Доктор задумался.

– Нет. Первый раз слышу. Значит, вы тоже её уже встречали?

– Не уверен, что встречал, я только где-то слышал её имя.

За дверью всё тот же мрак и, кажется, снег. Полянский посмотрел на часы. Девять утра. Ни проблеска света. Ни намёка на остановку. Нас окружало безмолвие, холодная, бесконечная темнота, и мы в этой темени мчались неизвестно куда.

– Мы проехали Нью-Дем, не так ли? – посмотрел он на меня.

– Скорее всего. – Я не отрывал взгляда от окон.

– И куда мы свернули?

– А чёрт его разберёт.

– Вы знаете, Берроу, до меня ведь только что дошло, – снова закашлялся доктор, – что я совершенно не помню, зачем мне туда…

– В Нью-Дем?

Он кивнул.

– А вы помните? – спросил он меня, посмотрев с какой-то надеждой.

Его до того уверенный взгляд стал каким-то по-детски наивным, он будто спрашивал решения задачи, которого не знал сам. Что это? Желание выведать обо мне побольше, хитрая игра или мы и вправду на равных?

Я смотрел на его растерянный взгляд, на измученное кашлем лицо, лишённое всякой надежды, и понял, что уже совершенно неважно, куда мы едем и для чего. Что если и была у каждого из нас своя тайна, то в ней уже не было смысла.

– Помню, – ответил я и показал на часы, – я помню, зачем мне в Нью-Дем.

– И старик тоже помнит, – сказал Полянский, всматриваясь в тёмный туман. – Он бежит от закона, у него хотят забрать ребёнка. Это хороший повод, для этого можно в Нью-Дем. Но зачем туда мне?

Я не знал, блефует ли доктор, но на психа он был не похож, как и на потерявшего память. С другой стороны, кем он был на самом деле, я тоже не знал.

– А кто вы, вы помните? – спросил я.

Полянский посмотрел на меня с горькой усмешкой, как смотрят на тех, от кого не ждали удара, будто я заставил его расплатиться за его же недавнюю откровенность.

– Помню, – сухо сказал он.

– Всё ещё доктор?

– И он тоже.

Странный он был, этот Полянский, не помнить того, что было два дня назад, даже стресс не мог так отшибить память. Я попытался вернуть себя в тот день, в день до моего отъезда. По правде сказать, у меня это не очень-то хорошо получалось, мысли путались, мотивы терялись. Я помнил, как выбежал из дома, как сел в машину и мчался по трассе, но не помнил, где спал и останавливался ли вообще.

Я вспомнил запах вечера и полыни, придорожной полыни, я остановился и пошёл вдоль дороги… А потом?

Ах да, по пути у меня сломалась машина, и меня подвёз какой-то мужик на высоком, как дом, траке, в кабине, пропахшей освежителем воздуха и китайской лапшой. Он ещё травил анекдоты, над которыми я не смеялся. Да, я хорошо это помню. Я думал лишь о том, как добраться до вокзала и как успеть взять билет на этот проклятый поезд. Успел. Меня преследовали из-за этих часов, я не вернул их тогда кому надо и теперь поплатился за это.

– Может, вы тоже от кого-то бежали? – посмотрел я на доктора.

– Тоже? – удивился он.

– Я имею в виду, как Хорхе, да и не только он. Этот поезд кишит беглецами. Здесь ведь каждый от кого-то бежит.

– Не знаю, – прислонился к дверям Полянский, – не знаю ничего, – тёр он виски.

На него было жалко смотреть. Да, он был чертовски жалок.

– Или за кем-то, – стоял я на своём. – Вы могли за кем-то бежать, например за Хосефой? Вы же сказали, что помните её.

– Но тогда и она должна меня помнить. – Он вдруг осёкся и замолчал.

Мы оба молчали и смотрели наверх. Лампа над нами зашипела невнятным треском, треск нарастал с каждой секундой, а после исчез совсем, пропустив первые искры и осветив всё вокруг. Мы прильнули к дверям – там, в вагоне, мигал и потрескивал свет. Пассажиры растерянно шли на него, покидая места, выходя из своих купе, мы тоже вышли из тамбура.

– Свет дали, – сказал Лембек.

Непонятный страх очернил и без того напуганные лица. Я опять почувствовал боль в животе.

– Что это значит? – подошёл к нам новенький парень. Из носа его уже не текло. Кровь застывшей кляксой размазалась по щеке.

– Так, значит, всё починили? – переспросил он. – Это был просто сбой?

– А дверь? – подошёл к нам старик Хорхе. – Дверь в другой вагон проверяли?

Нас было семеро. И все мы столпились у открытой двери, застланной чёрной шторой, её то поднимало ветром, то опускало опять.

Старик передал девочку вдове.

– Идите в своё купе, – сказал он, – там и закройтесь.