Взбаламученное море

- Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? - спросил Бакланов.

Варегин усмехнулся.

- Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют.

- Хороша игра в обедню, за которую в крепость попадают, сказал Бакланов.

- Очень жаль этих господ в их положении, - возразил Варегин: тем более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти нашей, кость от костей наших. То, что мы делали крадучись, чему тихонько симпатизировали, они возвели в принцип, в систему; это наши собственные семена, только распустившиеся в букет.

- Если под движением разуметь, - начал Юрасов: - собственно революционное движение, так оно, конечно, бессмыслица, но движение в смысле реформ...

Варегин придал какое-то странное выражение своему лицу.

Бакланова между тем, видимо, что-то занимало и беспокоило.

- Скажите, Петцолов взят? - спросил он.

- Взят! - отвечал Юрасов и потом, помолчав, прибавил: по-моему, этот господин или очень ограниченный человек, или просто сумасшедший.

- Что ж он делает такое? - спросил Варегин.

- Он заезжал в Австрии к раскольничьему митрополиту и уговаривал того переехть в Лондон.

Варегин потупился и развел руками.

- Потом заезжал к Гарибальди и просил того, чтобы он с поляками шел спасать нас от нас самих.

- Что за мерзости! - произнес уже Варегин.

Бакланов между тем сидел насупившись.

- К чему же он меня-то собственно приплетает? - спросил он.

- К тому, что вы вот в Лондоне с ним виделись и что жили в связи с одною госпожой, с которою и он после жил.

- К чему же он это-то говорит? - сказал удивленным тоном Варегин.

- Он все говорит; объяснил даже, как эта госпожа сначала его промотала, потом англичанина и теперь сама сидит в Клиши.

- Это madame Ленева, - сказал Бакланов, немножко покраснев, Варегину.

- А! - произнес тот: - жаль!

- А, скажите, брат этой госпожи взят? - спросил Бакланов Юрасова.

- Нет, он остался за границей и, как вот тот же Петцолов говорит, вряд ли не он и донес на них.

- А Галкин что? - продолжал Бакланов.

- Галкин ничего, освобожден.

- Как освобожден? - воскликнул Бакланов.

Варегин улыбнулся и покачал головой.

- Богат-с! - произнес он и почесал у себя в затылке.

- Ну, однако, что же мне-то будет? - договорился наконец Бакланов до того, что по преимуществу его беспокоило.

- Ничего! - успокоил его Юрасов.

- Уж и потрухивает, а революционер еще! - подхватил Варегин и стал искать шляпы. - А что, к Евпраксии Арсеньевне можно? - спросил он.

- Можно! - отвечал Бакланов.

Варегин прошел.

Евпраксия как ни была огорчена, но сидела и уже учила детей.

- Учите, учите их хорошенько! - сказал Варегин: - чтобы лучше были папенек и дяденек.

- Мне уж даже и это не верится! И этой надежды не имею!

- Страна, где есть такие жены и матери, как вы, не погибла еще! - говорил Варегин, прощаясь и целуя руку у Евпраксии.

Она ему ничего не отвечала: вряд ли она уже и подобное приветствие со стороны мужчины не считала излишним для себя.

В гостиной Варегина остановил Бакланов, сидевший там один и, по-прежнему, с печальным и растерянным лицом.

- Вы знаете, что жена переезжает в Москву? - сказал он.

- Вот как!

- Отговорите ее, Бога ради, как-нибудь. Она вас так уважает. Она там окончательно окружит себя монахами да богомолками. Теперь почти по целым дням из церкви не выходит.

- Сами виноваты, сами разбили это сердце! - сказал, чмокнув губами, Варегин.

Бакланов только поник при этом головой.

Варегин ушел.

"Да, - говорил он сам с собою, идя по Невскому: - одна в Клиши умирает; другая в крепость попала; третья совсем в церковь спряталась, а все ведь это наши силы, и хорошие силы".

Да! скажем и мы вместе с ним: все это наши силы, и много и всюду мы их чувствовали, проходя рука об руку с нашими героями, но что делать? Все это еще не устоялось и бродит!

Рассказ наш, насколько было в нем задачи, кончен. За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову. Но из всех их мы принимаем только одно: пусть нас уличат, что мы наклеветали на действительность!.. Мы не виноваты, что в быту нашем много грубости и чувственности, что так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор, что, не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет, где бы и откуда ни мелькнул он, и детски верит, что в нем вся сила и спасение!

В начале нашего труда, при раздавшемся около нас со всех сторон говоре, шуме треске, ясное предчувствие говорило нам, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извне, а отчасти появившееся от поднявшейся снизу разной дряни. События как нельзя лучше оправдали наши ожидания.

Напрасно враги наши, печатные и непечатные, силятся низвести наше повествование на степень бесцельного сборника разнх пошлостей. Мы очень хорошо знаем, что они сердятся на нас за то, что мы раскрываем их болячки и бьем их по чувствительному месту, между тем как их собственная совесть говорит за нас и тысячекратно повторяем им, что мы правы.