Взбаламученное море

Уж рассветало. На почтовой станции, последней перед губернским городом, в сырой, холодной комнатке, по искривленному полу ходил молодой офицер, в прапорщичьих эполетах, в летних калошах и в весьма легко подбитою ватою, с холодным воротником, шинели. На столе стоял кипящий самовар, чашки и раскрытый чайник, но ни чаю ни сахара не было... В углу виднелась мрачная физиономия станционного старосты, в бараньем тулупе и с тем злым лицом, которое обыкновенно бывает у непроспавшихся с похмелья мужиков. Он с пренебрежением клал на стол подорожную.

- Как ты смеешь не давать мне лошадей! - говорил офицер, горячась.

- Кто не дает? Вам дают... Давайте деньги-то! - отвечал ему настойчиво мужик.

- Деньги, говорят тебе, мерзавец, там отдадут...

Мужик злобно усмехнулся.

- Велено платить вперед, не от нас эти распоряжения-то идут.

- А если меня губернатор ждет... Я адъютант губернатора!

Мужик мрачно посмотрел на него.

- У меня вот тут, - начал он, протягивая обе руки к окну: через пять минут почта пойдет... Пишите туда. Хоть шестериком откачу, коли перепишут-то.

- Где здесь становой живет? Где?.. - говорил офицер, окончательно выходя из себя.

- Станового здесь нету, - отвечал спокойно мужик.

- Да ведь есть же какое-нибудь начальство, скотина ты этакая! - говорил офицер, уже наступая на мужика.

- Да какого вам еще начальства надо?.. Вон, есть бурмистр, с краю живет, - отвечал тот, нисколько не струся.

Офицер в бешенстве схватил свой сак, в котором состоял весь его багаж, и убежал из комнаты.

- Чаю тоже спрашивал! - проговорил ему мужик вслед насмешливо и стал убирать чашки.

Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему.

- Ты, мужичок, в город едешь? - спросил он.

- В город, батюшка, в город.

- Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть.

- Садися! - отвечал мужик добродушно и подвинулся.

Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала.

- Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? - сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика.

- Хлебушко, батюшка, хлеб!

- Что ж ты, есть себе это везешь?

- Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого.

- Ты в харчевню, значит, не пойдешь?

- Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь.

- Зачем же хлеб-то тебе?

- Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю.

- Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб.

- Покушай, батюшка, покушай! - отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил.

Совершающий таким образом свой путь был не кто иной, как юный Басардин. Он два дня перед тем ничего не ел. Выпущенный около месяца в офицеры, он, подписавшись под руку матери, собрал со всех ее мужиков, проживающих в Петербурге, за год оброк - рублей триста; от тетки получил сначала сто рублей, потом, по новому кляузному письму, еще сто рублей - сумма, казалось бы, образовалась порядочная, - но, желая воспользоваться удовольствиями своего звания, он первоначально с товарищами покутил в Екатерингофе, где они перебили все стекла и избили до полусмерти какого-то немца, и за все это, конечно, порядочно заплатили; потом пожуировали в Гороховой и наконец, чтобы не отстать от прапорщиков гвардейской школы, пообедали у Дюме. Таким образом, когда Басардин выехал в отпуск, у него оставалось только на прогоны. Содержал и питал себя в дороге он не столько деньгами, сколько искусством и расторопностью. В каждом побольше городе он обыкновенно с почтовой станции уходил в лучший трактир, спрашивал там лучший обед и потом, съев два-три блюда, вдруг, как бы вспомнив что-то, вставал: "Я, говорил, сейчас приду", и преспокойно уходил, а потом и совсем уезжал. В некоторых местах ему это невполне удавалось: в Переяславле, например, половые за ним гнались, и он от них отбился уже вооруженною рукою, обнажив саблю. Теперь перед ним, посреди превосходнейшего зимнего ландшафта, в каком-то молочном от мороза свете, открывались колокольни и дома города, в котором он, после такой продолжительной разлуки, увидит мать, отца, сестру. Но из всего этого ничто не шевелило души его. Суровое корпусное воспитание и не совсем хорошие природные качества так и лезли в нем во все стороны! Выехав в город, молодой человек сейчас встал с дровень.

- Ты поезжай около меня, будто так этак едешь, а я пойду пешком, - сказал он мужику.

Видимо, он имел стыд, но только не в ту сторону, в которую следовало бы.

Перед попавшеюся наконец будкой Басардин остановился.

- Где тут Басардины живут? - спросил он, толкая ногой будочника, который нагнулся-было, чтобы набрать охапочку дровец.

Тот поднялся.

- Где тут Басардины живут? - повторил строго офицер.

- Я не знаю, - отвечал было солдат.