Взгляни на дом свой, ангел

Он никогда еще не был так счастлив и так беззаботен. Его физическое одиночество стало еще более полным и восхитительным. Избавление от унылого ужаса болезни, истерии и надвигающейся смерти, который нависал над его скорчившейся семьей, исполняло его ощущением воздушной легкости, пьянящей свободы. Он пришел сюда один, без спутников. У него не было связей. Даже теперь у него не было ни одного близкого друга. И такая обособленность была преимуществом. Все знали его в лицо, все называли его по имени и говорили с ним дружески. Он не вызывал неприязни. Он был счастлив, полон заразительной радости и каждого встречал с восторженной пылкостью. Он испытывал огромную нежность ко всей чудесной и неизведанной земле, которая слепила глаза. Никогда еще он не был так близок к ощущению братства со всеми людьми, и никогда еще он не был так одинок. Он был полон божественного пренебрежения к условностям. Радость, как великолепное вино, струилась по его молодому растущему телу; он прыжками, с дикими воплями в горле, мчался по дорожкам, он подскакивал за жизнью, как яблоко, стараясь сосредоточить раздирающее его слепое желание, сплавить в единую идею всю свою бесформенную страсть и сразить смерть, сразить любовь.

Он начал вступать. Он вступал во все, во что только можно было вступить. Раньше он не «принадлежал» ни к одной группе, но его манили все группы. Без особого труда он завоевал себе место в редакции университетского журнала и газеты. Маленькая капель отличий превратилась в мощную струю. Сначала дождик брызгал, потом полил как из ведра. Он был принят в литературные клубы, драматические клубы, театральные клубы, ораторские клубы, журналистские клубы, а весной – и в светский клуб. Он вступал в них с восторгом, с фанатическим упоением переносил рукоприкладство в процессе инициации и ходил с синяками, прихрамывая, но больше ребенка или дикаря радовался цветным ленточкам в петлице и жилету в булавках, значках, эмблемах и греческих буквах.

Но эти титулы дались ему не без труда. Ранняя осень была бесцветна и пуста; тень Лоры все еще тяготела над ним. Она преследовала его. Когда он вернулся домой на Рождество, горы показались ему унылыми и тесными, а город – подлым и зажатым в угрюмой скаредности зимы. Семья была исполнена нелепой судорожной веселости.

– Ну, – печально сказала Элиза, щурясь над плитой, – попробуем хотя бы это Рождество провести весело и спокойно. Кто знает, что будет! Кто знает! – Она покачала головой, не в силах продолжать. Ее глаза увлажнились. – Может быть, мы последний раз собрались все вместе. Старая болезнь! Старая болезнь! – сказала она хрипло, поворачиваясь к нему.

– Какая старая болезнь? – спросил он сердито. – Господи боже, почему ты не можешь сказать прямо и ясно?

– Сердце! – прошептала она с мужественной улыбкой. – Я никому ничего не говорила. Но на прошлой неделе… я уже думала, что пришел мой час. – Это было произнесено зловещим шепотом.

– О господи! – простонал он. – Ты будешь жить, когда все мы давно сгнием.

Поглядев на его насупленное лицо, Хелен разразилась скрипучим сердитым смехом и ткнула его в ребра крупным пальцем.

– К-к-к-к! Вечная история, разве ты не знаешь? Если у тебя удалят почку, сразу окажется, что ей пришлось еще хуже. Да, сэр! Вечная история!

– Смейтесь! Смейтесь! – сказала Элиза, улыбаясь с водянистой горечью. – Но, может быть, вам уже недолго осталось надо мной смеяться.

– Ради всего святого, мама! – раздраженно воскликнула дочь. – У тебя ничего нет. Не ты больна! Болен папа! И в заботах нуждается он. Неужели ты не понимаешь, что… что он умирает. Он, возможно, не доживет до конца зимы. И я больна. А ты переживешь нас обоих.

– Кто знает, – загадочно сказала Элиза. – Кто знает, чья очередь наступит раньше. Вот только на прошлой неделе мистер Косгрейв, здоровее человека было не найти…

– Начинается! – с безумным смехом взвизгнул Юджин в исступлении, мечась по кухне. – Черт побери! Начинается!

В эту минуту одна из старых гарпий, которые постоянно коротали в «Диксиленде» угрюмую зиму, возникла в дверях из полутьмы коридора. Это была крупная, костлявая старуха, давняя наркоманка, которая при ходьбе конвульсивно дергала худыми ногами и цеплялась за воздух скрюченными пальцами.

– Миссис Гант, – сказала она, после того как долго и жутко подергивала отвисшими серыми губами. – Я получила письмо? Вы его видели?

– Кого видела? А, подите вы! – раздраженно сказала Элиза. – Не понимаю, о чем вы говорите, да вы и сами не понимаете.

Жутко улыбаясь им всем и цепляясь за воздух, старуха удалилась, как ветхий фургон на разболтанных колесах. Хелен, увидев тупо ошеломленное лицо Юджина, его полуоткрытый рот, принялась хрипло хохотать. Элиза тоже лукаво рассмеялась и потерла широкую ноздрю.

– Хоть присягнуть! – сказала она. – По-моему, она спятила. Она принимает какие-то наркотики – это точно. Как увижу ее, так прямо мороз по коже дерет.