Взгляни на дом свой, ангел

— Как тебя зовут, парень? — сказал он.

— Тайсон Смазерс, — сказал мальчик, повернув к нему шотландско-ирландское лицо, полное жизни и энергии.

— Меня зовут Джин Гант. Ты слыхал обо мне?

— Да, — сказал Тайсон Смазерс, — слыхал. У вас был номер семь.

— Это было давно, — высокопарно сказал Юджин, усмехаясь. — Я тогда был ещё мальчишкой.

В этой необъятной тишине просыпались птицы.

Он сунул руку в карман и нащупал доллар.

— Держи! — сказал он. — Я тоже носил эту проклятую штуку. После моего брата Бена я был у них лучшим разносчиком. Счастливого рождества, Тайсон!

— До рождества ещё долго, — сказал Тайсон Смазерс.

— Ты прав, Тайсон, — сказал Юджин. — Но оно всё равно будет.

Тайсон Смазерс взял деньги с озадаченной веснушчатой ухмылкой. Затем он пошёл дальше по улице, швыряя газеты.

Клёны были тонкие и сухие. Их гниющие листья покрывали землю. Но деревья ещё не совсем лишились листьев. Листья дрожали мелкой дрожью. Какие-то птицы защебетали на деревьях. Ветер гнул ветки, засохшие листья подрагивали. Был октябрь.

Когда Люк и Юджин свернули на улицу, ведущую к площади, из большого кирпичного дома напротив вышла какая-то женщина. Когда она подошла ближе, они увидели, что это миссис Перт. Был октябрь, но некоторые птицы просыпались.

— Люк, — сказала она невнятно, — Люк? Это ты, старина Люк?

— Да, — сказал Люк.

— И Джин? Это старина Джин? — Она тихонько рассмеялась, похлопывая его по руке, комично щуря на него свои мутные дымчатые глаза и покачиваясь с пьяным достоинством. Листья, засохшие листья подрагивали, дрожали мелкой дрожью. Был октябрь, и листья подрагивали.

— Они выгнали Толстушку, Джин, — сказала она. — Они больше не пускают её в дом. Они выгнали её, потому что ей нравился старина Бен. Бен. Старина Бен. — Она тихонько покачивалась, рассеянно собираясь с мыслями. — Старина Бен. Как старина Бен, Джин? — сказала она просительно. — Толстушка хочет знать.

— М-м-мне очень жаль, миссис Перт… — начал Люк.

Ветер гнул ветки, засохшие листья подрагивали.

— Бен умер, — сказал Юджин.

Она смотрела на него, покачиваясь.

— Толстушке нравился Бен, — сказала она тихо, немного погодя. — Толстушка и старина Бен были друзьями.

Она повернулась и уставилась перед собой смутным взглядом, вытянув вперёд одну руку для равновесия.

В этой необъятной тишине просыпались птицы. Был октябрь, но некоторые птицы просыпались.

Тогда Люк и Юджин быстро пошли к площади, исполненные великой радости, потому что они слышали звуки жизни и рассвета. И, шагая, они часто заговаривали о Бене со смехом, со счастливыми воспоминаниями, не как об умершем, а как о брате, уезжавшем на долгие годы, который теперь должен вот-вот вернуться домой. Они говорили о нём с торжеством и нежностью, как о том, кто победил боль и радостно вырвался на свободу. Сознание Юджина неуклюже шарило вокруг и около. Оно, как ребёнок, возилось с пустяками.

Они испытывали друг к другу глубокую, ровную любовь и разговаривали без напряжения, без аффектации, со спокойной уверенностью и пониманием.

— А помнишь, — начал Люк, — к-к-как он остриг сиротку тёти Петт — Марка?

— Он… надел… ему на голову… ночной горшок… чтобы стричь ровнее, — взвизгнул Юджин, будя улицу диким смехом.

Они шли, хохоча, здороваясь с редкими ранними прохожими преувеличенно почтительно, весело посмеиваясь над миром в братском союзе. Затем они вошли в устало расслабившуюся редакцию газеты, служению которой Бен отдал столько лет, и передали своё известие усталому сотруднику.

И в этой комнате, где умерло столько стремительно запечатлённых дней, возникло сожаление и ощущение чуда — воспоминание, которое не умрёт, воспоминание о чём-то странном и проходящем.

— Чёрт! Как жаль! Он был отличный парень! — сказали люди.

Когда над пустынными улицами забрезжил серый свет и первый трамвай задребезжал, подъезжая к площади, они вошли в маленькую закусочную, где он провёл в дыму и за кофе столько предрассветных часов.

Юджин заглянул внутрь и увидел, что они были там все вместе, как много лет назад, как кошмарное подтверждение пророчества: Макгайр, Коукер, усталый раздатчик и дальше в углу — печатник Гарри Тагмен.

Люк и Юджин вошли и сели у стойки.

— Господа! Господа! — звучным голосом сказал Люк.

— Здорово, Люк! — рявкнул Макгайр. — Когда же ты научишься уму-разуму? Как живёшь, сынок? Как учение? — сказал он Юджину и несколько секунд смотрел на них пьяными добрыми глазами; мокрая сигарета смешно прилипла к его нижней губе.

— Генерал, как дела? Что вы пьёте теперь — скипидар или лак? — сказал моряк, грубо щекоча его заплывшие жиром рёбра. Макгайр крякнул.

— Кончено, сынок? — тихо спросил Коукер.

— Да, — сказал Юджин.

Коукер вынул изо рта длинную сигару и малярийно улыбнулся ему.

— Чувствуешь себя получше, сынок, а? — сказал он.

— Да, — сказал Юджин, — гораздо.

— Ну, Юджиникс, — деловито сказал моряк, — что будешь есть?

— Что тут имеется? — сказал Юджин, глядя на засаленное меню. — Не осталось ли жареного китёнка?

— Нет, — сказал раздатчик, — был, но весь вышел.

— Как насчёт фрикассе из быка? — сказал Люк. — Это имеется?