Взгляни на дом свой, ангел

Юджин не верил во всё это, но он боялся, что всё это правда. Он боялся, что Бен снова заплутается. Он чувствовал, что никто, кроме него, не может сейчас молиться за Бена, что тёмный союз их душ даёт силу только его молитве. Всё, о чём он читал в книгах, вся безмятежная мудрость, которую он так красноречиво исповедовал на занятиях философией, великие имена Платона, Плотина, Спинозы и Иммануила Канта, Гегеля и Декарта — всё это исчезло под нахлынувшей волной дикой кельтской суеверности. Он чувствовал, что должен исступленно молиться, пока затихающее дыхание ещё не совсем замерло в теле его брата.

И с сумасшедшей напевностью он снова и снова бормотал:

— Кто бы ты ни был, будь добр к Бену сегодня… Покажи ему путь… Кто бы ты ни был, будь добр к Бену сегодня… Покажи ему путь…

Он утратил счёт минут, часов — он слышал только слабое клокотание умирающего дыхания и свою исступленную вторящую ему мольбу.

Свет и сознание угасли в его мозгу. Усталость и нервное истощение взяли верх. Он распростёрся на полу, опираясь локтями на кровать, и сонно бормотал и бормотал… По ту сторону неподвижно сидела Элиза и держала руку Бена. Юджин, невнятно лепеча, погрузился в тревожную дремоту.

Он внезапно проснулся, с острым ужасом осознав, что заснул. Он боялся, что затухающее дыхание совсем замерло и его молитва была напрасной. Тело на кровати почти окостенело: не было слышно ни звука. Затем прерывисто и неровно раздался тихий клекот дыхания. Он понял, что это конец. Он быстро поднялся и побежал к двери. По ту сторону площадки в холодной спальне на двух широких кроватях лежали измученные Гант, Люк и Хелен.

— Идите! — крикнул Юджин. — Он кончается.

Они быстро вошли в комнату. Элиза сидела неподвижно, не замечая их. Входя в комнату, они услышали лёгкий умирающий вздох — его последнее дыхание.

Клокотание в измождённом теле, которое в течение долгих часов отдавало смерти всё то, что достойно спасения в жизни, теперь прекратилось. Тело, казалось, костенело у них на глазах. Мгновение спустя Элиза медленно отняла свои руки. Но внезапно — как будто совершилось чудо, как будто настало его воскрешение и обновление — Бен сделал глубокий и сильный вдох. Его серые глаза открылись. Охватив в единый миг страшное видение всей жизни, он, казалось, бестелесно, без опоры приподнялся с подушек — пламя, свет, сияние, наконец воссоединившись в смерти с тёмным духом, который сумрачно размышлял над каждым его шагом на одиноком земном пути; и, опустив яростный меч всё постигшего и объявшего взгляда на комнату с её серым парадом дешёвых любовей и тупых совестей и на всех растерянных мимов напрасных потерь и путаницы, уже исчезавших из сверкающих окон его глаз, он сразу ушёл презрительно и бесстрашно, как жил, в сумрак смерти.

Можно поверить, что жизнь — ничто, можно поверить, что смерть и загробная жизнь — ничто, но кто способен поверить, что Бен — ничто? Подобно Аполлону, который искупал свою вину перед верховным богом в скорбном доме царя Адмета, он пришёл — бог со сломанными ногами — в серую лачугу этого мира. И он жил здесь — чужой, пытаясь вновь обрести музыку утраченного мира, пытаясь вспомнить великий забытый язык, утраченные лица, камень, лист, дверь.

Прощай, о Артемидор!

36

В необъятной тишине, в которой встретились боль и мрак, просыпались птицы. Был октябрь. Было почти четыре часа утра. Элиза выпрямила ноги Бена и сложила ему руки на груди. Она расправила смятые простыни и одеяло и потом взбила подушки так, чтобы его голова покоилась в аккуратной впадине. Его блестящие волосы, коротко подстриженные по благородной форме его головы, были упругими и кудрявыми, как у мальчика. Она отрезала ножницами маленький локон на неприметном месте.

— У Гровера волосы были чёрные, как вороново крыло, и совсем прямые. Никто бы не подумал, что они близнецы, — сказала она.

Они спустились в кухню.

— Ну, Элиза, — сказал Гант, впервые за тридцать лет назвав её по имени, — у тебя была тяжёлая жизнь. Если бы я вёл себя по-другому, мы могли бы ладить лучше. Так постараемся не портить оставшихся лет. Никто тебя не винит. В общем-то, ты делала всё, что могла.

— Есть много вещей, которые я была бы рада сделать по-другому, — грустно сказала Элиза. Она покачала головой. — Никогда нельзя знать заранее.

— Мы поговорим об этом в другой раз, — сказала Хелен. — Сейчас все, наверное, измучены. Я — во всяком случае. Я собираюсь немного поспать. Папа, ляг, во имя всего святого. Теперь ты ничему помочь не можешь. Мама, и ты легла бы…

— Нет, — сказала Элиза, покачивая головой. — Вы, дети, ложитесь. А я всё равно не засну. Слишком много надо сделать. Сейчас я позвоню Джону Хайнсу.

— Пусть о деньгах не думает, — сказал Гант. — Я оплачу все счета.

— Ну, — сказала Хелен, — давайте похороним Бена как следует, во что бы это ни обошлось. Это последнее, что мы можем для него сделать. Я не хочу, чтобы меня потом из-за этого мучила совесть.