Взять свой камень

Пахло разогретой землей, пряной крапивой, сновали между стеблей травы деловитые муравьи, которым не было никакого дела до забот людей, затеявших войну друг с другом. Высоко в небе плавно парил коршун, делая круг за кругом над деревней. Душно, как перед дождем, печет раны под повязками, кружится от слабости голова, и пляшут перед глазами мелкие искорки – давала себя знать потеря крови после ранения.

Ну почему они медлят, почему не идут? Или немцы приехали сюда случайно, просто свернули с большака и, заметив деревню, решили ее осмотреть, проверить, кто в ней живет?

Стихло все, как будто оккупанты уже уехали, но шума моторов слышно не было. Что же происходит, отчего повисла тишина?

Подняв глаза, он увидел, что коршун улетел – то ли ему надоело попусту тратить время, то ли почувствовал опасность…

Протрещала далекая автоматная очередь, потом заурчали моторы, раздались крики, пахнуло едким, вызывающим слезы дымом, как от большого костра.

Прятавшийся в овражке человек забеспокоился, начал выбираться наверх, пытаясь понять: что случилось, отчего стреляют и пахнет дымом? До него донеслись звуки еще нескольких автоматных очередей и гул удаляющихся тяжелых машин. Это подстегнуло его, и он, подхватив костыль, почти не таясь, заковылял обратно к деревне.

Выйдя из кустов, остановился, пораженный открывшейся ему картиной. Деревня горела. Жарко пылая, горели все дома сразу, поднимая тучи искр, рушились внутрь раскалившихся срубов соломенные и камышовые крыши. Над пожаром стелился темный дым: удушливый, едкий, сжимающий горло и щиплющий глаза до слез. В дыму, озаряемые отблесками пламени, метались уцелевшие жители. Чувствуя свой близкий конец, жутко мычала запертая в горящем хлеву корова, прося помощи у своих уже мертвых хозяев.

Опираясь на костыль, прятавшийся в овражке человек почти побежал с пригорка вниз, к деревне, не разбирая дороги, не обращая внимания на боль, на подкатывающую к горлу тошноту и слабость.

Скорее, может, он еще успеет помочь хоть чем-нибудь, хоть кого-то спасти!

Костыль сломался. Он рухнул лицом вниз, в траву, и зарыдал от бессильной ярости, колотя по земле кулаками и глотая жгучие слезы. Потом пополз, упираясь здоровой ногой, цепляясь за траву руками, подтягивая свое непослушное тело все ближе и ближе к пожарищу. Скорее! Из последних сил!

Вот и огород бабки Марфы. В лицо пахнуло жаром, в воздухе летали клочья жирной сажи и крутились в потоках теплого воздуха, как странная неестественная метель из черного снега, трауром покрывавшая сгоревшее жилье.

Увидев лежавшую недалеко от догорающего дома хозяйку, раненый пополз к ней. Добравшись, перевернул Марфу на спину, схватил запястье, пытаясь нащупать пульс. Увидев на груди расплывшиеся темные пятна и ощутив холодок, идущий от руки, горестно застонал. И тут он заметил мелькавшие между домов странные фигуры с немецкими автоматами в руках; зло стиснув зубы, поднял пистолет и, прицелившись, выстрелил. Хотел спустить курок еще раз, но тут кто-то выбил оружие из его руки и хрипло приказал:

– Не балуй! Свои!

* * *

Когда распахнулась дверь и хмурый солдат, ткнув пальцем в грудь Гната, знаком приказал ему выходить, сердце Цыбуха снова сжалось в дурном предчувствии: кругом обмишурился, чего уже теперь хорошего ждать? И еще не давали покоя слова немца в черном о задатке после того, как морду разбили. Теперь чего разобьют?

Покорно подставив руки, Гнат позволил надеть на себя браслеты наручников и, тяжело вздыхая, пошел по лестнице наверх, подгоняемый тычками ствола карабина. Солдат попался зловредный, все время норовил садануть по позвоночнику или по ребрам, чтобы было больнее, и невозможность ответить ему, дать в зубы или лягнуть сапогом угнетала Гната, угнетала сильнее, чем боль от ударов и унижение.

Снова ввели в знакомую комнату, снова за столом сидел офицер в черном мундире, только уже не было видно второго.

«Еще не вернулся, – подумал Цыбух, – или затевают какую пакость против меня, потому он и прячется. Вдруг не нашли они этого капитана в Уречье? Тогда ой!..»

– Солгал? – нехорошо улыбаясь, спросил немец.

Гнат испугался – похоже, сбываются самые дурные предчувствия. И зачем только подумал о том, что они не найдут капитана в деревне? Сам беду накликал, зазвал своими думками, притянул к себе. Не зря в народе говорят: не буди лихо, пока спит тихо.

– Пан офицер, – затряс головой Цыбух, – я, честно, правду сказал!

– Тем не менее его там нет, – развел руками Гельмут. – Мне, в отличие от вас, нет нужды играть в прятки. Я обещал заплатить за ложь и докажу, что не бросаю слов на ветер. Сейчас сюда приведут уголовников, сидящих с вами в камере. Они уже однажды показали свою готовность сотрудничать с нами, а теперь сделают это еще раз. Уже на твоей шкуре!

Гнат представил себе Щура и лысого, пинающих его ногами, звереющих от старания выслужиться и от беспомощности жертвы, и, запинаясь, пролепетал:

– Може, вы энтих… здеся словите? Я чистую правду…

Шель бросил быстрый взгляд в его лицо, покрытое испариной страха и, стараясь сохранить равнодушный тон, спросил:

– Я не понял. О чем ты?