Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы.

Если выпады против социального реформаторства со стороны либеральных деятелей были вполне предсказуемы, то неприятие его патриотически настроенными кругами вызывало недоумение. Но факт остаётся фактом: лидеры славянофилов, группа Каткова и им подобные патриоты выступили против снижения налогового бремени, критиковали введение фабричного законодательства и т. п. В правительстве их позицию энергично отстаивал обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев, чьё упорство в этом даже вызывало раздражение у Александра III[373]. Отвергая социальный вектор, национально ориентированные кадры продвигали концепцию русской самобытности в качестве краеугольного камня практической политики. «Вестник Европы» пытался вникнуть в содержание этого понятия: «Если разуметь под именем народной самобытности совокупность предопределённых свойств, навеки застывших взглядов и учреждений, то в такой самобытности следует отказать русскому народу, как и всякому другому»

[374]. Кроме набора общих лозунгов — пойти домой, возвратиться к утраченному, приобщиться к народному духу — наши любители патриотических исканий дальше не идут[375]. Между тем русскому народу не нужна мистическая самобытность, непостижимая для ума и доступная только вере. Она не имеет ничего общего с настоящей самобытностью, составляющей не догмат, а в первую очередь результат своеобразных, естественных условий, при которых совершился вековой рост народа. Мистическая самобытность — это идеал, допускающий только поклонение, нечто данное раз и навсегда, не подлежащее изменениям. Реальная же самобытность — сложный и видоизменяющийся факт со своими сильными и слабыми сторонами[376]

.

Непонимание этого обстоятельства превратило цельное философское мировоззрение, каким являлось раннее славянофильство, в некий чувственный конгломерат, за последние двадцать лет становившийся все более сентиментальным и сводившийся к лирическим порывам, где форма стала преобладать над содержанием[377]. Нельзя не согласиться с выводом, что статьи Каткова и записки Мещерского представляли собой «самый плохой из вариантов русского консерватизма — безответственный, демагогический, аляповатый и льстивый»

[378]. Именно отсюда берёт начало непочтительное, а иногда даже пренебрежительное отношение к реформам Александра II, присущее нашим традиционалистам. «Вестник Европы» замечал: чтобы испортить механизм, не нужно ломать, «достаточно вынуть из него одни пружины, подменить другие, нарушить правильное соотношение между частями»[379]

. Поэтому необходимо оберегать университетскую и судебную реформы, городское самоуправление и т. д., оберегать их от нападок, совершающихся под предлогом сохранения некой искомой самобытности[380]. Истинный консерватизм состоит не в решимости поддерживать прошлое во что бы то ни стало, а в готовности отсеивать всё, что перестало быть жизнеспособным. В свою очередь всякое движение вперёд, которое пропагандирует либерализм, требует не обращения в ничто всего существующего, а воздвижения новых надстроек, способных изменять государственно-общественную архитектуру, причём осторожно, дабы не опрокинуть ненароком всё здание[381].