Взлетают голуби

Отец с матушкой, однако, не приехали за нами; дядя Мориц повез нас в Белград, нас и наши сумки, он много говорил по дороге, был ноябрь, убегали назад тополя, липы, акации, серый воздух между ними, опустевшие поля, дома с поднимавшимся из труб дымом; я хотела было забрать с собой Цицу, нашу тощую кошку, и заплакала, когда мне объяснили, что об этом и думать нечего, куда такую паршивую кошку в Швейцарию, сказал (если я правильно помню) дядя Мориц и засмеялся; мы попрощались со всем, что нас окружало, и сели в красный «москвич» дяди Морица. Но дальше было не так, как кто-то может это представить: нам с Номи тут же срочно понадобилось в уборную, хотя мы только что там были, а когда мы туда побежали, по пути оказался свинарник, мы по нескольку раз в день ходили смотреть свиней, а те, просунув в щели меж досками подвижные пятачки, радостно хрюкая, обнюхивали, щекотали нам ноги; свиньи нас знали, они совсем не были похожи друг на друга, и мы дали им имена: Мятое Ухо и Хромоножка, – а когда приходил дядя Мориц или местный мясник и, выведя одну из них из хлева, загонял ее в маленький грузовик, мы забивались в кухню; их кололи во дворе у дяди Морица или у мясника, и у вас, мамика, в этот день всегда находилось работы по горло, вам тоже было не по себе, потому что вы слышали их визг, он был таким тонким, пронзительным, душераздирающим, каким бывает только визг свиньи, которая знает, что ее ждет, говорили вы; одной из самых важных вещей, которым вы нас научили, была убежденность, что животных нужно жалеть, что с ними нас связывают настоящие, искренние чувства, а ведь вы видели в жизни, да и сами испытали столько человеческих страданий.

А Номи, та особенно любила гусей, потому что у них такие красивые шеи и такие блестящие глаза, а гузка такая тяжелая, приятная! Что-что? Это еще почему? – рассердились вы, когда Номи вдруг отказалась есть гусятину и никак не хотела объяснить почему; в ближайшее воскресенье вы приготовили на обед жареного гуся и посмотрели на Номи: ну? – и Номи решительно замотала головой, хотя ей еще и четырех не было, и вы сказали, что это, видимо, потому, что Номи любит гусей, как вы любите лошадей, и что вы тоже не стали бы есть конину; мы с Номи обрадовались, что вы не сердитесь на нас, хотя нам было немного странно, почти тревожно, когда вы говорили о каком-то душевном родстве между человеком и животными; лишь много позже, когда вы рассказывали нам о дедушке, мы стали вас понимать.

И вот мы снова сидим, все вместе, в машине, вы на заднем сиденье, между нами, одна из сумок рядом с дядей Морицем, на боковом сиденье, мы тесно прижимаемся друг к другу, а дядя Мориц тщетно пытается завести «москвич», и я помню, как его большие, торчащие уши багровели от злости; дядя Мориц никогда не сквернословил, когда злился, только уши у него наливались кровью; вылезайте! – командует он, нет, нет, на поезд не опоздаем, говорит он, увидев, что вы смотрите на часы, я все рассчитал, и дядя Мориц, открыв дверцу, толкает «москвич» на такое место во дворе, где удобнее под него залезть; вы идете в кухню и снова ставите кофе, чтобы Мориц потом мог согреться, мы же говорим, что еще раз хотим пойти в уборную, как, опять? И пока дядя Мориц лежит под машиной, мы с Номи тоже ложимся на холодную ноябрьскую землю, чтобы заглянуть под огороженный металлической сеткой кукурузный амбар: когда-то, довольно давно, тут, под амбаром, мы начали строить собственный мир, раскладывали в определенном порядке пустые коробки, сломанные игрушки, обрывки бумажек, птичьи перья, кукурузные зерна – и спустя некоторое время, плюхаясь на землю, с напряженным любопытством смотрели, все ли там так, как было, и, если что-то оказывалось не так, мы взволнованно гадали, как это могло случиться, кто вмешался в наши дела, мышь, кошка или еще какое-то существо.