Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Сибирские меха очень долго питали демонстративное по­требление по всей Европе. Серебро из испанских колоний, спе­ции из голландских, чай из английских создали больше богат­ства и причинили больше страданий, чем меха; но с символической ценностью русского меха мало что могло срав­ниться. Многовековой доход от торговли пушниной помог со­здать государство, которое некоторые историки (прежде всего Павел Милюков) определяли как «гипертрофированное» и «сверхактивное». Однако в разные эпохи и в разных регионах эта роль государства проявлялась по-разному.

В Новгороде независимые торговцы мехами создали торго­вую республику, которая подписывала с князем договор об обо­роне. Москва соединила сырьевой промысел и государствен­ную безопасность: кремлевские цари сами торговали пушниной или даровали на это привилегии своим служилым людям. Составляя львиную долю государственного дохода, пушной промысел играл значительную роль в финансирова­нии военных кампаний, в дипломатической деятельности и даже в религиозной политике. Когда российский посланник приез­жал в южные степи, он одарял местного хана мехами. В XVII веке в хороший подарок входило 40 соболиных шкур, кунья шуба и еще несколько шуб из более дешевого меха (Khodarkovsky 2002: 66). Спрос на пушнину на внутреннем рынке также был вы­сок. Когда не хватало серебра, роль валюты играли меха: были периоды, когда кремлевские чиновники и придворные доктора получали половину жалованья мехами (Павлов 1972: 102). В 162 3 году одна шкура сибирской чернобурой лисы сто­ила столько, сколько целое хозяйство с землей, домом, пятью лошадьми и десятью коровами (Reid 2002: 26). Прибыльность колоний всегда спорная тема, но Сибирь была очень прибыль­ной колонией. В начале XVI века польский наблюдатель, епис­коп Ян Лаский, сравнивал богатство, которое приносила Мос­ковии торговля пушниной, с успехом британской торговли индийскими благовониями (Филюшкин 2011: 45). Сибирские исследователи сравнивали воздействие пушного промысла на российскую экономику с потоком серебра из Нового Света в Европу в XVI веке (Покшишевский, Кротов 1951: 57).

В отличие от новгородской пушнины, которую ганзейские купцы вывозили по воде, сибирские меха доставлялись в Мос­кву сухопутным путем; оттуда они, тоже по суше, через Варша­ву и Лейпциг, следовали в Европу. В 1560—1570-х годах объе­мы этой торговли резко упали, что совпало с началом инфляции, продолжавшейся все Смутное время (Ключевский 1959). В ответ российский суверен монополизировал экспорт­ную торговлю всеми видами мехов и внутреннюю торговлю соболями (Fisher 1943:65). Эти меры не помогали; пушной про­мысел приходил в упадок. Собранная Афанасием Щаповым статистика московских «даров» иностранным державам пока­зывает, что в течение XVII века доля соболя в них уменьшалась (1906: 2/330—332). Истощение этого «зоологического богат­ства», по выражению Щапова, вызвало кризис Российского го­сударства. Он описывает, как по всей Сибири охотники, про­мышленники, возчики пушнины искали новые способы существования. Экологическая катастрофа превратила авантю­ристов в крестьян, но этот процесс занял целые поколения. Для русского государства он был столь же пагубным. Когда в крем­левском казначействе соболиный мех сменился заячьим, мос­ковский период российской истории подошел к концу.

Государство экспериментировало с другими товарами и институтами. Пенька, железо и, наконец, пшеница заменили меха в российском экспорте. Опричнина, крепостное право и, наконец, имперская бюрократия заменили собой континен­тальную сеть пушного промысла. Но государство оставалось или стремилось остаться сверхактивным. Его институты про­цветали, когда могли создать политическую экономию, обеспе­чивавшую доход, зависящий от ресурсов и не зависевший от труда. Были периоды, когда, по словам Ключевского, «государ­ство пухло, а народ хирел» (1956: 3/12). Были и такие времена, когда хирело государство. Установив торговлю с Архангельс­ком в 1555 году, англичане интересовались древесиной, воском и другими лесными товарами; меха составляли небольшую долю в этой торговле (Bushkovitch 1980: 68). Английский ко­роль Иаков ценил этот регион столь высоко, что в1б12—1б13 годах, когда польские и казацкие войска захватили Москву, он обсуждал возможность прямой колонизации Архангельска (Dunning 1989; Кагарлицкий 2003). Волжский купец Кузьма Минин спас тогда Россию от поражения, финансируя войну из прибылей от солеварения: то была победа новой экономики, в которой ресурсы добывались не для экспорта, а для внутренне­го массового потребления. Когда смута наконец завершилась, притязания русского бизнеса переместились с северо-востока на юго-запад. Осторожная ранее политика Московского госу­дарства в отношении южной степи сменилась экспансиониз­мом (Воеск 2007). Что еще важнее, государство изобретало новые практики контроля и дисциплинирован™ населения. Пшеница, товар будущего, требовала намного больших затрат труда, чем пушнина, и, главное, труда совсем иного качества.