За лимонником

Как же хочется Смилову задушить старого бандеровца. Ведь заслужил такой смерти пособник убийц и нацистов. Да ведь и сам Воронько, без сомнения, немало кровушки людской пролил. Но следов не осталось. Все улики бурьяном-травой поросли. Впрочем, даже одного сегодняшнего факта достаточно, чтобы поставить мерзкого старика к стенке. Не обязательно к ней, а вывести в чистое поле и отправить в Сатанинское Царство. Другого наводчик и бандеровец не достоин.

Нет сомнения, что парни и девчата из народной милиции так и поступят. Церемониться с врагом не станут. Старость старости рознь. Один до гроба людям добро делает, другой – уничтожает всё доброе вокруг себя… Вот он мир-то какой разный!

А сейчас в ожидании сотрудников из Народной Милиции Смилов ведёт даже беседу с тем, кто внимания-то человеческого не достоин. Но не зря ведь все эти разговоры. Может быть, во зле своём бандеровец что-то и важное… ляпнет.

– Жизнь заставила меня, Воронько, подонков убивать, – даёт разъяснение бандиту Смилов.– Такие подонки, как ты, и научили меня защищать от недругов себя, своих родных, близких и далёких, Родину, в конце концов!

– Нет у тебя, Смилов, никаких родных и близких. А родина что? Где жизнь богаче, там и родина.

Хирург находит в себе силы удержаться от ликвидации, уничтожения старого, но матёрого врага. Он терпеливо объясняет Воронько, что родина – это одно, а территория – совсем другое. Демьян не спрашивает, а утверждает, что, именно, он, Воронько, запустил фашистов во двор больницы.

Воронько нагло и решительно подходит почти вплотную к Смилову. Толкает его в грудь. Шипит, как ядовитая змея:

– А если бы и так! Тебе-то что, убийца? Хирурга из себя строишь, а сам… А я тебя-то не шибко боюсь и твоего пацана тоже.

Смилов отпихивает от себя старика:

– Что же, тогда подохнешь бесстрашно. Мне без разницы. Одной скотиной на земле станет меньше. Мне почёт и уважение. Да и людям радость.

Все эти картины Окуневу давно знакомы. Такие вот ненавидят россиян по духу и рождению. За то и ненавидят, что Россия дала им истинную свободу и пристегнула к их непонятной и привередливой стране огромные пространства. За что же им такая благодать? За любовь к нам? Так ведь нет её и, по большому счёту, и не было.

Пора уже признать и понять, что ненависть, даже большой части украинского народа – не выдумка. Пропаганда поработала. Заокеанская да западноевропейская. Да и польские и прибалтийские власти стараются Штатам угодить, да всем, кроме России.

Воронько смотрит в небо. Там вовсю поют жаворонки. Или не понимают, что идёт война, или уже привыкли наблюдать за смертью.

– Болтай, болтай Смилов! – Говорит Воронько. – Скоро всё переменится.

– А я в этом и не сомневаюсь, – отвечает Смилов.– Всё переменится.

Поглядывает на окно палаты, где находится Миля.

А совсем не далеко от больницы слышится стрельба из автоматов и пулемётов, разрывы гранат и мин. Ясно, что там ополченцы ведут оборонительный бой. Не трудно представить, что не только бандиты погибают в шквале огня, но и защитники Родины. Стрельба в усиленном режиме.

Смотрел Игорь на волны Амура, на сопки, что на противоположном берегу, на полёты крикливых чаек, и казалось ему, что всё это не реально. Ничего удивительного. Если не все, то подавляющее большинство людей не сразу привыкают к новым местам.

Рядом с ним присел худощавый старик в сером костюме и не бесцеремонно стал рассказывать Игорю, что в семидесятых годах прошлого века он имел счастье жить в Соединённых Штатах Америки. Ну, такая замечательная страна! Не то, что Россия. Ах, какие там уже тогда были прекрасные унитазы и дороги. Знакомая старая песня.

– А в России люди – хлам, дикие какие-то, – продолжал старик, пытаясь увлечь юношу современными сказками дядюшки Римуса. – Всё у нас захламлено, народ некультурный, невоспитанный.

– Неужели настолько не воспитанный, что даже не желает слушать неумную и дешёвую пропаганду? – Спросил старика Игорь. – Вы извините, но мне не интересно то, о чём вы говорите. Вы ведь не первый и не последний.

– Да как ты смеешь не слушать меня, молокосос?!

Странный дедушка. Не сомневается в том, что его обязаны выслушивать совершенно незнакомые ему люди. Такими были евангелисты, пока, наконец-то, их не остановили. Ведь звонили людям по телефонам, ломились в квартиры, привязывались к людям на улице… Ты обязан разделять их точку зрения – и баста! От какой такой демократии произрастают всякого рода сорняки? Не только ведь жизненное пространство оплетают своими пристрастиями и представлениями обо всём существующем, но ведь и в души лезут. Имеют право, потому что… особенные. По крайней мере, они не сомневаются в этом и часто переходят на истерический крик, когда их не желают слушать.