За линией фронта

В кухне кто-то зашевелился. Иду туда. Петровна Поднимается от квашни и ласково говорит:

— Спать пора, Александр Николаевич. Ведь, поди, зорька скоро.

— А ты сама почему полуночничаешь?

— Такое уж мое дело хозяйское. Недосужно мне на боку лежать… Может, тебе картошечку из печи вынуть? Она небось еще теплая…

Какая тяжесть легла на плечи этой маленькой молчаливой женщины. Муж, четверо ребят, вечная толчея партизан. Всех надо накормить, напоить, обстирать, сказать каждому ласковое слово и в то же время остаться незаметной, неслышной, будто нет ее и все идет само собой.

Ложусь на мягкое, разворошенное Петровной сено. Горит ночничок на столе. Спят мои товарищи.

Бесшумно проходит через комнату Петровна. На минуту она останавливается, внимательно осматривает спящих и заботливо поправляет шинель на Пашкевиче. Потом снова возится в кухне, что-то связывает в большой узел и, наконец, ложится спать.

Тихо в хате. Только сердито гудит ветер в трубе: на дворе поднялась пурга…

Просыпаюсь на рассвете. Дом еще спит. За окном вьюга. Даже не видно густой высокой ели, что стоит у забора.

Хлопает дверь в сенях. В кухню входит Тоня, старшая дочь Петровны. Ей всего лишь пятнадцать лет, но она уже высокая сильная девушка — под стать отцу. Тоня бросает на пол большую охапку дров, стряхивает снег и быстро проходит через комнату.

Она скрывается за дверью — только косы мелькают. И так всякий раз: промелькнет — и нет ее.

Подхожу к окну. Во дворе Петровна запрягает лошадь. В розвальни садится Тоня. Мать кладет около нее объемистый узел.

Куда собралась эта девушка в такую пору? Правда, пурга стихает, но по-прежнему гуляет поземка и вихрями завивает сухой пушистый снег.

— Далеко ли, Тоня? — спрашиваю я, выходя на двор.

Девушка молчит, вопросительно глядя на мать.

— В Мальцевку… По хозяйству, — смущенно отвечает Петровна, отводя глаза в сторону.

Нет, здесь что-то не так.

Петровна объясняет, что, дескать, это чужие вещи, отданы ей на сохранение, и вот сейчас их требуют обратно.

— Неправда! — говорит подошедший Пашкевич. — Это уже не первый раз. Мне передавали, что Тоня меняет в Мальцевке какие-то вещи на продукты, а Петровна кормит этими продуктами нас. Хотел еще вчера сказать тебе, Александр, да запамятовал. Нетерпимо это, никак нетерпимо.

Развязываю узел. В нем полотно, отрез ситца, новые сапоги, какая-то цветная материя, белый пуховый платок…

Петровна поднимает голову, и в глазах ее смущение и обида.

— Ну, раз я, глупая, скрыть не сумела, — начистоту надо говорить… Как же это получается, товарищи? Одни жизнью своей расплачиваются, за народ, за родную землю отдают ее, а мы даже тряпки своей не смеем ворохнуть? За что же такая опала на Калинниковых?

— Слухай меня, Петровна, добре слухай, — говорит Рева, снова завязывая узел. — Одни жизнь свою отдают, это правда. А другие каждую минуту жизнью своей рискуют и всю любовь свою, всю ласку, все сердце и душу людям отдают. Вот за это тебе, Петровна, низкий поклон. А за то, что, не спросив нас, последнюю юбку на базар несешь, ругать тебя надо… Как же так, Петровна: мы к тебе с открытой душой, а ты молчком такие дела делаешь? Вдруг узнают в Мальцевке, зачем ты свое добро меняешь? Что о нас люди скажут? Нахлебники мы? Объедалы?.. Нехорошо, Петровна, ох, как погано. А все-таки дай-ка я тебя поцелую, золотой ты наш человек! — неожиданно заключает Рева и крепко обнимает Петровну.

А она стоит посреди двора, недоуменно смотрит на нас и никак не может понять, ругаем мы ее или хвалим. Потом растерянно машет рукой и молча уходит в дом.

— Це моя вина, Александр. Только моя, — говорит Павел. — Як проглядел, не пойму… Ну, ничего. Завтра Петровне мешочек-другой муки подкину. У меня тут землячок объявился. Помнишь, Александр, по дороге, в Подлесное мы полтавчанина встретили? Он еще о мельнице говорил? Ну, так жив, щучий сын — под Суземкой работает… У него и разживемся…

Сняв узел с саней, Рева несет его обратно в хату.

*

Открывается дверь, и Петровна вводит в комнату товарища Антона, связного Трубчевского подпольного райкома…

Через полчаса мы едем глухой, занесенной снегом лесной дорогой — Антон, Богатырь, Рева и я. Машка застоялась, и Павел еле сдерживает ее. Непомерная сила у этой лошади: сворачивает полозьями гнилые пни, ломает оглоблями сухие ветки в руку толщиной — ну вот-вот разворотит сани и вывалит в сугроб.

Поземка стихла. Морозит. Над головой, в просветах между деревьями, чистое голубое небо, а вокруг чащоба, снег, тишина, безлюдье.

Неожиданно справа раздается резкий пронзительный свист. Ему откликается кто-то слева, впереди и снова справа. И уже бежит по лесу молодецкий пересвист, уходя куда-то в лесную чащу. Прямо как в былине о Соловье-разбойнике в Муромских лесах.

— Это дозор на заставу весть подает, — успокаивает нас Антон.

Мы снова едем безлюдным, молчаливым лесом.

— Стой! Семнадцать! — гремит из-за толстой разлапистой сосны.

Рева осаживает Машку. Антон молчит. Только губы его беззвучно шевелятся, словно он про себя решает сложную задачу и никак не может решить.

— Свои, хлопцы! Свои! — кричит Рева.