За синей птицей

Галина улыбнулась:

— Не тебе, Черная, говорить, не мне слушать о воровской чести. Не надоело тебе еще, как мыши, в подполье возиться? Скребетесь, шуршите… А мышеловка — рядом. Хлопнет — и ничего от вас не останется. Одно воспоминание, да и то — дешевое.

Анка схватила ее за руку:

— Значит — наотрез?

Галя без усилия высвободила свою руку из ее слабых, тонких пальцев.

— Не лапай… — брезгливо проговорила она.

Анка в упор смотрела на нее черными ненавидящими глазами.

— Последнее твое слово?

Галя кивнула:

— Последнее.

— Ну, смотри, Чайка, не просчитайся… Еще кого мышеловка хлопнет — бабка надвое сказала. Как бы твоего дролю не хлопнули… Ведь и на это игра будет.

Галя мгновенно обернулась к ней.

— Ишь ты… — злорадно рассмеялась Анка. — Как тебя резануло… Словно ножичком по сердцу… Молчишь? Ну да не бойся, времени на раздумье я тебе еще дам.

А Чайка снова стала такой, как минуту назад, — равнодушной и гордой. Она подумала немного и сказала:

— У меня времени хватит. Это ты верно сказала. А вот у тебя — в самый обрез.

— Это ты про что? — насторожилась Анка.

— А про то, что комиссия на днях будет. Отправят тебя, Анка, отсюда на женский лагпункт. Тебе ведь уже все двадцать есть, а то и больше?

— А я что — мешаю тебе здесь? Больно радуешься, что меня отправят.

— Радуюсь, — откровенно призналась Галина. — И мешаешь ты мне здесь. Двое вас тут таких есть, что мне мешают: ты да вот еще завпроизводством.

Глаза Анки блеснули.

— И Риммочка мешает? Уж не твоего ли дорогого отбить задумала? С капитаном сорвалось, так она на воспитателя кинулась?

Галина пожала плечами:

— У меня дорогого не было и не будет.

— Врешь, врешь, красючка! А стишки в тетрадочке кому пишешь?

— Стихи? — Лицо Гали вспыхнуло, потом побледнело. — Про какую тетрадочку болтаешь?

— Да про ту, что ты от всех прячешь. Плохо только ты хранишь ее, Чайка. Приучили вас здесь ушами хлопать, на честность чужую рассчитывать. Паечки в тумбочках держите, словно в доме родном. «У нас воровства нет…» — передразнила она кого-то. — Ну да, может, на казенную пайку и не позарятся… А вот стишки любовные… это и мне интересно выучить. Может, когда в самодеятельность запишусь, со сцены их расскажу. Я ведь хорошо умею стихи читать — как артистка. Как это у тебя там, про узоры на стекле и стужи в сердце?..

Чайка пристально, не отрываясь, смотрела в лицо Анки. А та, уже открыто издеваясь, радовалась, что затронула самое больное, самое сокровенное в сердце этой гордячки и что — наконец-то! — Чайка бросится к ней, станет умолять, заплачет, сдастся… Она придвинулась к Галине вплотную и зашептала, обдавая ее лицо горячим дыханием:

— Представляешь? Понесу я эту тетрадочку и отдам ему? Вот, скажу, гражданин воспитатель, как вас воровочка любит, как она собирается вам свое сердце в ладонях принести… Так ведь у тебя про сердце там сказано? — Она злорадно посмеивалась, жадно глядя на Чайку, а сама вся дрожала в ожидании минуты своего злого торжества: вот сейчас, сейчас заплачет… станет просить… вот сейчас…

Но Чайка не заплакала. Ни словом не отозвалась она на страстный шепот Анки Черной. В ненавистных ее глазах Анка увидела ту же непроницаемую высокомерную гордость, то же отчуждение, ту же брезгливость. И, уже теряя надежду на то, чтобы «сломить» Чайку, Анка продолжала шептать, глотая слова и торопясь:

— Ты небось размечталась: вот срок закончу, стану на правильный путь… С папашей-генералом новую жизнь начну… И дорогого своего под папино крылышко приткну… Думала так? Думала?.. А он, дроля твой, плевать на тебя хотел! Хоть ты сто раз честной станешь — для него ты как была воровкой, так и останешься… До самой смерти… А если и сумеешь ты окрутить его, так твои же собственные дети проклянут и тебя и свою жизнь, потому что им каждый скажет, что мать у них была воровкой, воровкой и преступницей, и не будет, не будет тебе счастья! Презирает тебя твой милый! Ему честная, порядочная нужна! А кто ты?!

— Где тетрадка? — почти беззвучно спросила Галя, не сводя с Анки глаз. И было в ее напряженном взгляде что-то такое, от чего вдруг застряли в горле обезумевшей от злобы Анки Черной слова, полные ненависти. Она отступила, наткнулась на табуретку и замерла в позе напряженного ожидания.

Но Чайка не замахнулась, не ударила ее.

— Где тетрадь? — повторила она.

Анка поняла, что ее не ударят, что Галька не поднимет в бараке шум и что можно еще — в последний раз! — вылить на эту недоступную красавицу ушат грязи и желчи.