За все уплачено

– Ну и где же ты тут видишь свой обман?

– Как где? – Он застыл, присев на корточки и глядя на нее мерцающими глазами.

– Да так. Ни в чем ты меня не обманываешь. А если дура Люська тебя мне подсунула, так сама себя наказала. Ты меня ни в чем не обманывал, всю правду говорил: и что денег у тебя нет, и что в олимпиаде шахматной участвовал. Где ж тут обман?

– Но...

– Ты же сказал, что я тебе понравилась, так?

– Так...

– В этом – соврал?

– Нет, нет! Честное слово! Я такой женщины не встречал никогда!

– Ну так вот, – сказала Нинка медленно. – И получается, что у Люськи никакой шуточки не вышло. А просто себе на горе она нас с тобой познакомила. Глупым способом, но просто познакомила. И не бери в голову. Все у нас будет хорошо... Проводи меня домой, а сам топай в гостиницу. Я бы тебя и к себе позвала, но что-то сейчас вся так трясусь, сама не знаю почему, так что лучше не надо. Это от того, что я очень рада, что тебя встретила. Ночью переживу все это, передумаю, успокоюсь, и все будет хорошо.

Но получилось так, что ночью успокоение не пришло. Она вертелась на жарких простынях под крышей на своем чердаке и чувствовала, что от переполнивших душу незнакомых и каких-то светлых чувств не заснет до утра. В общем-то, в своих отношениях с мужчинами она привыкла, что ее «брали». Иногда грубо, иногда нежно, иногда уговаривали, улещали, иногда, честно говоря, попросту насиловали. Теперь получалось наоборот – она хотела, и она брала то, что желала. Во всяком случае, пыталась брать – жадно, решительно и не оглядываясь.

А может, это и есть любовь, подумала она, вот так хватать безоглядно, не церемонясь, цепляться за то, что вряд ли тебе принадлежит, что совсем тебе не соответствует и чего долго при себе ты не удержишь ни при каких условиях? А почему не удержишь? – вдруг щелкнуло у нее в голове, почему?! Ну, есть у них разница в годах эдак года в четыре, но Нинка знала супружеские пары и с большим возрастным разрывом, которые тем не менее дружно жили десятилетиями. А если Игорь по натуре своей не кобель, а так оно, судя по всему, и было, если повышенной тяги к каждой мелькающей мимо юбке у него нет, если он в целом по жизни своей увлечен наукой да шахматами, то вполне возможно, что при нем, большом ребенке, найдется прочное место и ей, Нинке.

Боже, Игоречек, возбужденно подумала она, ты бы у меня картинкой выглядел, я бы к ногам твоим стелилась, делала бы все возможное и невозможное, чтоб ты был счастливым и красивым и всегда оставался таким наивным и прекрасным. А уж что касается постельных радостей, милый, так за это можешь не волноваться, все сладится и наладится, потому что парень ты молодой и здоровый и все у тебя в порядке.

Потом ее разозлила подлянка лучшей подруги по ресторану мерзавки Люськи. В конце концов, секрета из того, что она хочет ребенка от мужчины с хорошей, здоровой кровью и наследственностью Нинка не делала и об этом знал даже швейцар. Люську за ее деяния следовало наказать, но тут она вспомнила, с какими обезумевшими глазами Люська металась сегодня весь день, вспомнила о ее причитаниях, что кого-то должны убить, и поняла, что не только неведомый, тайный дружок попал в опасную переделку, но погорела в чем-то и сама Люська.

К тому же, разозлившись, не заснешь, решила Нинка, заснуть можно только с добрыми мыслями, чтоб сны приснились тоже добрые. А что было у нее доброго за неполные двадцать девять лет, прожитые на свете? Вовсе ничего, что ли? Да уж нет, так сказать нельзя. Были очень светлые дни, хоть и не слишком долгие, но все же... Вот, скажем, когда она вернулась из заключения, через два года, досрочно.

4

ДНИ МИНУВШИЕ

В Москву она прибыла теплой ночью первых дней весны и до утра просидела на Ярославском вокзале. Месяца за два до освобождения Наталья вдруг перестала отвечать на ее письма, и Нинка решила, что у дорогой подруги произошло что-то очень серьезное в жизни, и потому объявляться у нее ночью – дело рискованное. Она присела на скамью в зале ожидания и не успела глаз сомкнуть, как к ней тотчас подошел милиционер и потребовал предъявить документы. Нинка молча подала все свои бумажки по освобождению, и мильтон так же молча изучил их. Потом спросил без напора:

– Надолго в столицу?

– Наверное, навсегда. Я здесь жила. С пропиской.

Мильтон хмыкнул, пожал плечами.

– Неизвестно, пропишут ли тебя снова.

– А почему ж не пропишут?

– Чистим мы сейчас Москву от всяких.

– Я не всякая, – буркнула Нинка. – А почему ты именно ко мне подошел? Вон сколько народу...

– Печать у тебя на лбу особая, – хохотнул мильтон. – А у меня нюх профессиональный.

– На всю жизнь печать?

– А это уж как жить будешь. Может, и отмоешься. С этим бдительный мильтон и ушел, а Нинка не стала ему говорить, что давно уже поклялась, что лучше с голоду подохнет, но ничем подозрительным и уголовным заниматься никогда не будет.