За землю Русскую

С того дня как была получена в Риге весть о походе шведов, Борис Олелькович не знал покоя. Он верил в победу шведов, верил потому, что, кроме него, боярина Нигоцевича, некому в Новгороде собирать войско, некому подать совет ратный. Победа князя Александра над шведскими крестоносцами испугала и изумила боярина. Точно свет померк перед ним. Не верил Борис Олелькович суздальским князьям: не их волей жить Новгороду! И то, что Александр собрал новгородскую рать под своим стягом, малой силой разбил шведов, никак не вязалось в думах Бориса Олельковича с памятью о юном княжиче, было противно всему, во что верил боярин, что служило отрадой ему в изгнании. «Ох, грехи, грехи! — размышлял Олелькович. — Правду люди сказывают: «Хорошая-то весточка пешечком бредет, а худая скачет на борзом коне».

И под Изборском не сладко. Ливонское войско у стен города, а город не склонился, не открыл ворот.

Весел был Нежила, когда выступали в поход меченосцы.

— К половине лета будем на Великой, осударь-ба-тюшка, — несчетно раз повторял он. — К Спожинкам, даст бог, услышим звон у Троицы, а может, и у святой Софии.

Борис Олелькович и сам радовался походу фон Балка, но все же мягко, по-родственному, вразумлял зятя.

— Твоими бы устами, Нежила, да мед пить, — говорил он. — Не рано ли загадываем? Не близок путь до Новгорода.

— Ближе, чем думают о том в Риге, — отстаивал свое Нежила. — Командор фон Балк храбр, устоять ли кому противу него! Не пора ли, осударь, и нам браться за оружие…

Поражение шведов остудило Нежилу. Борис Олелькович молчал, не говорил с зятем; боялся — не поймет Нежила его дум. Гордиться бы боярину Нигоцевичу нынче силой Руси, свысока бы глядеть на заносчивых рыцарей, а он не рад победе. «Накрепко сядет в Новгороде Александр, — думал он. — Дождусь ли времени, когда откроется мне путь на Русь, к богатству, довольству прежнему?»

— Ох, грехи, грехи! — вздыхал боярин.

Неужто старость пришла? Не зорок стал Борис Олелькович, не находчив. Верил в то, что еле-еле держится на новгородском столе князь Александр, а он — крепче крепкого.

Как-то утром Борис Олелькович еще потягивался на перине, когда в горницу к нему постучался Нежила.

— Не гневись, осударь-батюшка, — поклонился он. — С доброй вестью к тебе.

— О чем весть? — насторожился боярин. — Не Изборск ли открыл ворота? — высказал догадку.

— Нет, не об Изборске молвлю… Поп наш, отец Симеон, возвернулся из Новгорода.

— Семен?! — боярин, точно подтолкнули его, спустил ноги на пол.

— В хоромах он. Ждет твоего повеления.

— Зови!

Борис Олелькович так обрадовался возвращению Семенка Глины, что, забыв и годы и степенство свое, готов был выйти ему навстречу. Нежила отступил за дверь. Оставшись один, боярин встал, выглянул в оконницу… На улице моросит муторный, мелкий дождь. Боярин отвернулся, надел домашний кафтан, окинул взглядом горницу. Взгляд его задержался на образе «Знамения».

— Милость божия, — промолвил. — Наконец-то вести их Новгорода… Ну, где Семен?..

Открылась дверь. В горнице показался исхудавший, с резко очерченными темными кругами глазниц Семенко Глина. Он, видимо, так спешил к боярину, что не успел снять ни скуфейки, ни крашенинного, с проторинами на локтях, дорожного зипуна.

— Отче Симеон! — боярин ступил навстречу.

Широко крестясь, Семен положил троекратный поклон перед «Знамением».

— Буди здрав, осударь-болярин, надёжа Великого Новгорода! — отмолясь, гнусаво, по-келейному, проголосил он. Дрожащими от волнения пальцами Семен извлек спрятанный на груди узелок, развязал его и положил перед Борисом Олельковичем черствую, жесткую, как черепок, заздравную просфору. — От святой Софии за твое здравие, осударь, проскурочка, — промолвил он. — Владыка архиепискуп пожаловал.

Боярин принял просфору. Прикоснувшись губами к тому месту на ней, где оставило след «копие» владыки, положил дар на холщовый налойчик перед образом и сказал:

— Спасибо, Семен! Небось притомился на дальнем пути, не след бы тревожить тебя расспросами, после скажешь, но одно поведай, кого видел на Новгороде, передал ли мои грамоты?

— Не суди, осударь-болярин, — начал Семен. — За великою радостью, что довелось бозвернуться здраву к тебе, забыл я молвить о делах новгородских. Жил я в Великом Новгороде милостью владыки. Принял меня в хоромах своих святитель, спрашивал о здравии твоем, взял грамоту и ответ дал.

Он спеша, так что оборвал крючки, распахнул зипун, порылся за пришитой изнутри тряпицей, достал из-за нее свиток.

— Хоронил и берег, осударь, — подавая свиток боярину, сказал он. — От владыки грамотка тут и от боляр.

— Каково жил в Новгороде? — спросил боярин, принимая свиток.

— Хорошо, так-то уж хорошо! Владыка архиепискуп велел давать мне корм, житье положил тихое. Ждут, ой ждут тебя, надёжа-болярин, у святой Софии. Велика радость будет на Новгороде, как услышат там о походе твоем.

Боярин, не перебивая попа, развернул свиток, взглянул на грамоты.