За землю Русскую

— Крепок. Деду Левонику и сто годов — не годы. Свое изделие послал… Вот, любуйся, Никаноре!

Василько передал Никанору топор, скованный Левоником.

Топор Левоника не похож на те, что ковались в Новгороде, не похож и на иноземные. Широкое и тонкое лезвие топора посажено наглухо на длинное топорище с проложенными по бокам двумя железными полосами и схваченное кольцами; топорище прямое, длиною оно напоминало древко медвежьей рогатины. Обушок топора вытянут клевцом и изогнут «к себе», на манер багорчика; лезвие округлено так, что напоминает серп месяца. Бородка лезвия прихвачена кольцом к топорищу, а острый носок рогом вытянут вверх.

Никанор с любопытством, со всех сторон, оглядел изделие, тряхнул на руке, помахал им.

— Топор как перышко, а топорище полпуда, — сказал. — Носок — хоть коли им заместо рогатины. Не пойму, в чем хитрость. Стоек ли топорик, Василько? Пробован?

— Пробован, Никаноре. По твоему уставу на пять слоев кован, — ответил Василько.

Они вошли в кузню. Никанор указал Васильку на железную плашку, валявшуюся близ кряжа наковальни.

— А ну, ударь! Поглядим, стоек ли?

— Пытал, Никаноре, у себя в кузне. Стоек, не гнется.

— То у себя, а то здесь.

— Не веришь, гляди!

Василько взял топор, поплевал на ладони и размахнулся. Со свистом сверкнуло широкое лезвие, рассекло плашку.

— Ни зазубринки, — обтерев с лезвия приставшую к нему землю, довольно произнес Василько. — Хорошо рубит.

Никанор снова осмотрел топор, поднял куски рассеченной плашки. На разрубе железо гладко блестело.

— Добрый мастер Левоник, — похвалил. — Ковал я топоры и плотницкие и боевые, но как этот — впервой вижу.

— Дед Левоник умеет колдовать над железом, — довольный похвалой Никанора, сказал Василько. — Он и название своему топору припас. Топоры, которыми лес валят в борах, мужики секирами называют. Левоник и говорит: моим-то не лес, а врагов валить; маховой, говорит, он, под стать секире. Велел и тебе сказать, что не топор ковал, а секиру.

— Не тяжел, а секиры стоит, — согласился Никанор.

— Наказывал мне Левоник, — продолжал Василько. — Отдай, говорит, игрушку мастеру Никанору и не забудь, напомни: не на то дарю, чтобы изделие мое ржа ела, а чтобы размыслил мастер и оценил. Рубит, сказал, моя секира, как топор, вперед колет, как копье аль рогатина, а клевцом лыцаря в железах повергнет наземь, как багорчиком; закалена, сказал, секира на кремень, ни железо, ни медь от нее не укроют.

— Хитро кует, хитро и думает Левоник, — одобрил Никанор. — Перед свейским походом сковал я меч в дар Александру Ярославичу, а Страшко — перо к копью. С тем мечом и копьем Ярославич в бою был. Как вернулся в Новгород, молвил: хороши меч и копье, что скованы нашими кузнецами, лучше франкских. Ныне поглядит он на изделие Левоника; ни у ордынян, ни у лыцарей нет похожего топорика, да и хитреца небось нет под пару старому Левонику.

— Был бы в Новгороде Александр Ярославич, может, и впрямь показать бы ему изделие Левоника.

Никанор взглянул на кричника, хитро усмехнулся и подошел к горну.

— Качни-ко мех, Василько! — сказал.

Василько ловкими и сильными взмахами коромысла принялся качать мех. В горне вспыхнуло и зашумело синее пламя. Никанор пошевелил угли, огрудил их и вдруг спросил:

— Скажи-ко, Василько, день аль ночь на улице?

Василько с недоумением уставился на Никанора, не понимая, о чем тот спрашивает.

— Улицами ехал ты, неужто не разобрал? — переспросил Никанор.

— Разобрал, да не ведаю, к чему слово твое, Никаноре?

— К тому, мастер, что на глаз ты зорок, а вот на ухо туговат. Ехал на Ильину через Великий мост, мимо княжего двора… Не играют ли там песни дружинники?

— Вроде бы шумно было, Никаноре. Впрямь так…

— То-то. Не пусто на дворе, а где дружина, там и князь.

— В Новгороде?

— Со вчерашней ночи. Качни-ко сильнее мех, не жалей силушки! Не сковородник куем, перо к рогатине.

…В горнице, когда появились там Никанор с гостем, Аниса Мардальевна поставила перед ними ендову с хмельным медом, разрезала пирог луковый и принесла в глиняной плошке жареную курицу.

— Не знала гостя, не припаслась, — сказала. — Мало разносолов на столе.

— Не гневи бога, хозяюшка! — засмеялся Василько. — Наставила снеди полон стол и жалуется — угощать-де нечем. А на столе и мед, и пирог, и курица в плошке…

— Ой, не напоминайте мне о курице! — потускнела лицом и жалостливо потерла глаза Мардальевна. — Уж такая-то она у меня хохлаточка-то была, красавица-то. Люди любовались, завидовали. Покоя из-за нее лишилась.

— Почто же ты, Аниса, извела ее? — спросил Никанор. — В плошке на столе и не хохлаточка петухом споет.

— Не серди меня, Никаноре! — Мардальевна перебила мужа. — Сказывала тебе: утром, спозаранку нынче, княжие дружинники гнали улицей. Уж, право, как оглашенные! Конем-то на нее… Вернулись на нашу голову.

Глава 28

Остров Сарема