Забереги

— Жива ли ты, страдалица? — поторкала в плечо угревшуюся гостью.

— Живая я, небарака, — более осмысленно отозвалась та. — Бульба…

— Что? — не поняла Домна.

— Бульба! — потянулась к чугунку гостья. — Буль-ба!

«Чудно», — подумала Домна, понимая все же главное: женщина хочет есть и эту еду называет бульбой. Она слила сварившуюся тем временем картошку и вывалила ее в широкую деревянную хлебницу. Пар хлынул к потолку, потом опустился вниз и обдал теплой росой обоих Кузек и обоих Демьянов, а особенно ребятишек, вихрем взлетевших на лавку. Кто успел усадить меньшуна, Домна не заметила, обернувшись на кухню за соленьем, застала его уже с картофелиной в руке. Он катал горячий окатыш по скатерке и восторженно попрыгивал. И Домна, жалея уходящий картофельный дух, заторопила ту, пришлую:

— Да иди ты, иди поскорей. Чего чиниться.

— Дякуй вам, тольки не встать мне, — слабо улыбнулась она, и было непонятно — подниматься ей трудно оттого ли, что закутана в тулуп, оттого ли, что расслабла в тепле.

Домна взяла во внимание то и другое. Она помогла гостье подняться, запахнула на ней тулуп и провела к столу.

— Кали ласка, и Юрасика.

Домна принесла, прямо в шубейке, за стол и мальца. От духа горячей картошки он сразу очнулся, потянул ноздрями сытный пар, но картошки не взял, выжидательно посмотрел на мать.

— Бяры, Юрасик, бяры, — кивнула она, — тетя частуе нас.

И тогда он выхватил из парной горушки сразу две картошины. Домна покачала головой при виде этой неуемной жадности, однако малец вторую картошину тащил не для себя — положил перед матерью.

— Ах ты, карасик ты мой залатеньки! — прижала она его к тулупу. — Ах ты, сонейко ты мое ясное! Ешь, не спяшайся.

Домна загляделась — и про своих забыла, а уж про Колю — и вовсе. Он, оказывается, сидел на разувайке у двери, курил, пуская дым на носки своих костлявых, ошлепистых ног.

— Побереги табак-то, — рассердилась Домна. — Просить тебя особо?

Коля пришлепал к столу и постоял, отыскивая взглядом невидимую за паром икону.

— Кузьма преподобный, помилуй мя, — потыркал он себя в грудь. — В праздник твой сподобимся, угостимся, если поднесут. Наше дело такое — за стол рысью шагом арш! Одну поднесут, дак за тебя, Кузьма, вторую поднесут, дак тоже за здоровье Кузьмы. А Демьяшке хвост кобылий, едрит его, бездомовника…

Не дожидаясь конца скабрезной молитвы, Домна налила из бидончика три рюмки, подумала — и налила четвертую: для большуна своего. Юрий принял рюмку важно и деловито, словно век пивал. Но все же ему не терпелось испробовать питья, которым так дорожила мать, украдкой припал губами к рюмке. Домна сейчас же погрозила ему пальцем, а Коля, кончив, наконец, ругать отступника Демьяна, уселся и нетерпеливо сказал:

— Пора и за Кузьму-воителя. Рысью шагом арш, кавалерия-шрапнелия!

Оживший в тепле чужой малец, молча кусавший горячую картофелину, вскинул на Колю колючие глаза:

— Не, танки ды самолеты трэба.

Мать сжала ладонями его голову, принялась целовать липкие от картошки щеки, приговаривая:

— Карасик ты мой бульбяны, сонейко ты мое мурзатенькое…

Коля с явным неодобрением воспринял эту заминку и выпил один, считая, что Кузьме доброе слово отдано, а все остальное — от глупости.

— Давай и мы с тобой, — подняла Домна рюмку навстречу гостье. — Как звать тебя?

— Марыся.

— Чудно, девка. Не зовут так у нас.

— Ды гэта як Мария.

— А, Мария. Так бы и говорила, девонька. Откуда ты?

— Оттуль… — хотела было гостья отделаться тем же общим ответом, но поняла, что от нее ждут чего-то большего. — С-под Витебска мы.

— А-а! Не бывала я там. Неблизко, видать?

— Ближэй до войны, чым до вас.

— Ну ее к лиху, войну. Выпей ты да согрейся, Мария.

Домна ее еще и взглядом подбодрила, подложила на закуску груздей, сама выпила и уже следила с интересом, как эта пришлая, Марыся, тянет густую розовую бражку.

— И якая ж яна солодкая!..

— Нет, девонька, солоду там и не бывало, — на свой лад восприняла ее слова Домна. — Какой солод! Жрать нечего.

Марыся поперхнулась и отодвинула поданную сынишкой картошину. Лицо ее отразило и стыд, и отчаяние, что не может она перебороть этот нищенский голод. И как ни занята была Домна своей едой, перехватила отчужденный взгляд гостьи.

— Да ты ешь. Не так что сказала? Когда так-то говорить, уходилась я вся на работе.

— Да, да, — поспешно закивала Марыся, принимаясь за картошину. — И нам горько, и вам несолодко…

— А, несладко, — на этот раз уже поняла Домна, что имеет в виду беженка. — Да лихо ее, перебедуем. Не пропадать же и вам.

— От шчырага сэрца… дякую! — попробовала было Марыся встать, но тулуп раздался, и она поспешно опустилась на лавку, запахнулась. — Добрая вы жанчына… не ведаю, як прозвище ваше?

— В девках прозывали меня Весьегонкой. Да теперь забылось, не знаю уж и как…

— Да не, — покачала головой Марыся. — Настоящее прозвище ваше як? Имя якое?