Забереги

Марыся отложила иглу, задумалась. То ли неверный, играющий, свет путал краски, то ли на самом деле сбилась с тона. Над столом на месте лампы, на той же медной цепи, висела чадящая жегалка, в свете которой вся школьная ребятня готовила уроки, а Санька усердно посматривал то в одну, то в другую, то в третью тетрадь — самодельную, скроенную из старых ведомостей. У Марыси, сидевшей возле печки, было светлее — нарочно для того подбрасывала тонко насеченное сухое смолье. Блики огня высвечивали подземное Домнино царство, подзолачивали еще больше рыб, синеву воды немного разбавляли, белое как бы утренним лучом подогревали. Марыся долго гадала, чего на ковре не хватает, и наконец поняла: солнца! Его, солнышка утреннего. Ведь как ни торопилась Домна, а первое заутрие пропустила, все ожидая и ожидая своих товарок. Солнце к тому времени уже должно было взойти — с чего же бы поднялись в небе жаворонки? Она даже опешила от такой простой ошибки и стала подыскивать место для солнца. Все живое, говорят, места под солнышком ищет, а ему и самому деться некуда, вода все залила. Марыся недолго думала, чем поступиться, — водой, водой, конечно, и так ее море разливанное. Нетерпеливой рукой выплеснула часть моря и там, над деревней, солнышко поместила. Лучи его были как жар печки, сразу посветлело в подводном Домнином царстве.

Теперь, при солнечном свете, Домна уже не казалась такой бездонно-бледной; той же ниткой, что и солнышко вышивала, Марыся прошлась кое-где по лицу, живой воды плеснула. И сразу иначе взглянула на свою избу Домна, добрее. Сквозь толщу воды она, без сомнения, видела свою ребятню, мало-мальски все-таки накормленную, хоть и в латаное, но чистое одетую, и тем утешалась: «Гли-ко, жизнь и без меня продолжается!» Марыся не хотела разубеждать ее, все прибавляла и прибавляла радости в подземное Домнино царство. Домна теперь шла на покос все в том же белом платочке, белом вышитом платье, босая и синеглазая, но суровая замкнутость исчезла; мелькнула, все от того же солнышка зажегшись, на губах улыбка. Верно ведь: на покос как на праздник идут. Что с того, что рыбы были вместо косарей? Косы-то все равно проблескивали на пряслах, и над крышами изб в синем море, как в синем небе, курились дымки; вот-вот покончат хозяйки утреннюю суету, заткнут чем-нибудь голодные ребячьи рты и побегут вслед за председательшей на покос. Травы вон уже непрокосные, шумят, клонясь долу, ждут косарей: идите, возьмите их, они с радостью падут под ваши косы…

— Матуля, кали ласка, ты чего плачешь?

Она подняла голову — Санька над ней стоит, смотрит на ковер, на свою мать, но ее не узнает, другую матерью называет…

— Не плачу, я, Саня, видишь, смеюсь?

Скрывая невольные слезы, потащила ковер за перегородку, в спальню, а сзади ее будто кулаком подтолкнул этот оботур, Юрий:

— Мамка наша утонула, чего врать-то.

И тогда Марыся кинулась обратно, испуганно замахала руками, будто отгоняя наваждение:

— Нет, нет, не утонула она, она живая! Слышите, детки?..

Верила в это сейчас, как никогда на свете.

5

Настал день, которого Федор давно ждал: навозная дорога была готова. На добрый километр протянулись хоть и наспех поставленные, но крепкие, с раскосами, стояки, по которым пролегла деревянная рельса. Начиная где-то с полпути, звенья наглухо не скрепляли, так что их можно было переносить, поворачивать оконечность дороги то в одну, то в другую сторону. Семен Родимович и Митя еще и дальше городили свой самодельный огород, но с ближних участков пора было уже и начинать. Время-то дорого. Пока еще держит тоненький наст. От последних развалов можно где на лошадях, а где и на дровушках развезти по полю, разбросать по кучам. Когда отойдет земля, ихней малой силой, да по грязи, этот навоз не осилить, а теперь милое дело, если не прозевать. По крайней мере, ближние поля будут унавожены — в этом Федор уже не сомневался. Если весь нынешний навоз на поля вывезти, так хлеб попрет как на дрожжах, а если еще и летошний подобрать, так можно засыпаться житом да рожью. А не дать ничего, так и пахать нечего: здешние пески-жоруны за эти безлошадные годы сожрали на полях весь прежний перегной, как в прорву какую ушло все, унесло и без того жидкую землю. Ну, а коль старые запасы вывезти на поля, то жрать им не сожрать, облопаются и жоруны, так погонят вверх все живое и зеленое, что риг не напасешься. Невелика премудрость, чтоб это понять, да велика тяжесть: слабы женские руки, тощи конские спины. Поэтому на подвесную дорогу Федор чуть не молился. Подошедшего с дальнего конца Семена Родимовича при всех обнял:

— Свалитесь, шалопутные!

Не свалились они, а вот Веруньке не повезло: загляделась, видать, на Митю, не удержала свою верюгу. Теперь уже впереди только Барбушата неслись. Федор со своей Марысей переглянулся: мы-то не отстанем, а? И Марыся ему заносчиво кивнула: чего отставать, Федя! Оба коромысла раскатились так, что того и гляди сшибутся. Барбушата молодые да мяса, видать, от своей коровки наелись, знай потряхивали юбками, знай покрикивали: