Забереги

Семен Родимович, ее родимый мученик, кажется, понял, что она все слышала, и, продолжая баюкать калечную ногу, беззвучно и без слез заплакал. Она и догадалась-то об этом по тому, что колотило его плечи. Как ни держала их, все равно вырывались, холодно постукивали об ее вспотевшие ладони. И Капа решила, что без нее он пропадет, совсем изойдет горем, а значит, пропадет и она. Никогда раньше не думала, как после войны жить будут и будут ли, а тут стало ясно: на жалости их любовь взошла, жалостью и держаться должна. Несчастный Семен Родимович ей как родной стал. И поклялась она никому о том не говорить, ни богу, ни черту, ни даже самой себе… До самого вечера эту клятву блюла, а вечером не выдержала и Федору Самусееву, человеку тоже калечному, все рассказала. Схватилась за язык, да поздно: слово-то слетело, не воробышек, чтобы ловить его. В ужасе смотрела на Федора. А он курил и молчал. Она сама давай его тормошить:

— Что скажешь-то? Что?

— А то скажу… дура набитая!.. — выматерился он. — Топорик тоже возьми да заодно и свой язык отсеки. Семен-то единственный рукастый мужик в деревне, смекать надо!

Капа не знала, на что и подумать. Все последующие дни ходила как грешница, только что не клялась каждому встречному-поперечному… и вышло как-то так, что о великом грехе Семена Родимовича быстро узнала вся деревня.

И он сам узнал, что тайна его мерзлым лошадиным катышом легла каждому на ладонь — для насмешки и для того, чтобы катыши эти с болью и вонью полетели ему обратно в лицо…

5

Не думал Федор Самусеев, председатель изнывающего под тяжестью войны однорукого, как он говорил, колхоза, что ему еще и эта на шею сядет — тайна сволочного пушкаря Семена Родимовича. Первым его желанием, как дуреха Капа растрепала о ночном бреде ее родимого, было позвонить в район, а там пусть как хотят. Но была ночь, а дело это не такое уж спешное, — запер он в своей прокуренной груди чужие бредни и Капе наказал язычок попридержать. На всякий случай. Баба, она правду и ложь, тайное и явное так запутает, что сам черт не разберет. А председателю Федору Самусееву, человеку с государственной печатью, надлежало знать истинное положение вещей. Он так и сказал сам себе: «Завтра мы это, того, к стенке прижмем Семена Родимовича да душу из него и вытрясем, начисто провеем, поглядим, что там на сите останется».

Так он грозил сволочному пушкарю и так решил день начать, с пристрастного допроса. После наряда, на котором Семен Родимович почему-то отсутствовал, он прямо к нему побежал. Не было дома! В кузню, видать, ушел, от греха подальше. Федор туда — и впрямь кузня уже курилась дымком. «В тепле посиживает!..» — рассердился и на это. Но кузня еще издали встретила его звоном, а на пороге и вовсе оглушило. Он перешагнул через сваленные в сенях плуги и увидел, как Семен Родимович ахал молотом, — Митя лемех держал клещами, а он бил, прошлогодние вмятины выпрямлял, оттягивал острие. У двери бочка с водой, туда и бросил Митя готовый лемех — паром Федора обдало. А кузнецы из горна уже предплужье тащили, тем же порядком наводили режущую часть. Работа шла спешная, горячая, чуть промедли — и перегреется железо, испортишь плуг, а нового теперь не найдешь. Еще неделю назад Федор поторапливал: «Давайте кончайте лешеву дорогу да за плуги беритесь, пахать ведь скоро». Но без мужиков дорога, сделанная на честном слове, то ломалась, то валилась, то не крутилась, то не вертелась, и мужики там до последнего дня пропадали. Это уже вчера он их прогнал: как-нибудь поскрипят там бабы и без вас, а вам, мол, надо за плуги браться. Потому и не пришли, видно, на наряд, стемна горн раздули, покорябанное лемешье сняли и теперь приводили в божеский вид. Смотришь, и лошадям полегче будет. Не время остужать плуги, да заодно и самих мужиков. Федор покурил и побежал по своим председательским делам. На скотный двор и на поля заглянул, на горушках потыкал носком сапога сухую травку, с сожалением отметил, что никак не выгонишь еще коров, не олени они, копытами себе корм не добудут. С тем и вернулся в кузню, чтобы хоть одно дело вначале докончить — Семена Родимовича военной заслуженной рукой потрясти. Но в кузне все то же — веселый весенний гром; молот ахал, теперь уже в руках Мити, клещи шарили в горне, теперь уже в руках Семена Родимовича, пар из кадушки валил, дымило из настежь распахнутой двери. Окликни, так выронят еще раскаленный лемех, покалечат себе ноги!