Забереги

Разрешив это нелегкое дело, он побежал сейчас же на скотный двор, где и пропадала днями и ночами Василиса Власьевна. Но прежде самой скотницы встретили его коровы — тягучим утробным ревом, который прямо жилы вытягивал. Вовнутрь двора он было и заходить не хотел, чтобы не видеть просящих коровьих глаз. К голодным людям за эти годы попривык, а вот животине смотреть в глаза не мог, — бессловесные ведь все они, поругать даже председателя не могут. Им милей была бы смерть под ножом, чем такая дохлая жизнь, но в их смерти председатель не волен: каждая мычащая хребтина, обтянутая по костям плешивой кожей, была в районе строго пронумерована. Прошлым летом, не устояв перед Мяксой, он еще прибавил, за счет нетелей, десяток голов, а брюхо коровье, как ни бился, до весны набить не мог. И потому поздней осенью, замаливая грех перед скотиной, как-то взмолился в телефонную трубку: «Разрешите хоть пяток смертей, пока мясо на костях не истаяло!» Но ему ответили: и думать не моги, паникер несчастный! Так и осталось все стадо на зиму. Сейчас он воем выл, план колхозный, своим безысходным мыком смертельную тоску нагонял. И потому, не заходя в коровник, Федор крикнул в двери кормокухни, из которой пар валил и банным запахом шибало, — где ты там, мол, Власьевна, чего председателя не встречаешь?

Она и после его сердитого оклика не вышла. Федор сам туда, как в парилку, бросился.

— Кой прах молчишь?

— А кой непрах коров кормить будет?

Василиса Власьевна сидела среди ворохов березового прутья, на низенькой колченогой табуретке, и секла топором голики. По правую руку у нее уже была целая гора березовой сечки. В котле парилось коровье варево, которое и нагоняло банный дух.

— Не едят, поди, без приправы?

— Какая еда, руками в рот запихиваю. Уж и сил у них нет, чтобы березовье это пережевать. Иди вон, смотри.

Хоть и знала Василиса Власьевна положение председателя, а все же поплакаться и ей захотелось. Топор швырнула в угол и тяжело затупала к коровам, а Федор, конечно, за ней.

— Сенов нет, так веревки-то хоть есть?

— Тоже нету, концы вон всякие вяжем.

Половина коров уже была подвешена к переводинам. Дело нехитрое, наловчились за военные весны: под брюхо клали подстилку из хвои или какой рогожи, протягивали две веревки и обессилевшую корову общим миром поднимали: стой, животина, живи, тяни как-нибудь до первой травки. Ведь пока стоит — жует хоть и веники березовые, а как упадет — уж и смерти выпученными глазами просит, даже не взмыкивает. И то, что все-таки они мычали еще, Федору понравилось. Василиса Власьевна из топора им щи сварит! Шлепая занавоженным проходом, он помял две-три хребтины, но там даже шкура высохла, не то что мясо.

— Есть которые гиблые?

— Двух надо бы сегодня же запазгать, до завтра не дотянут.

— Надо! Сам знаю! Разрешение-то кто даст?

— Ой, Федор! Неуж и на смерть разрешение надо? Смотри, что деется!

Слева сразу три коровы лежали, но ничего, их можно было поднять, и подвернувшуюся Веруньку он послал на конюшню за веревками, а вот две справа… Высунули языки, еще вроде бы смотрят на свет божий обреченными глазами, но уже и не дышат, и парок не идет. Федор постоял, поскрипывая зубами. До завтра им, конечно, не дожить. Подохнут как миленькие. Надо будет звонить в Мяксу, а еще лучше — заваливать в сани и везти к ветеринару, так, мол, и так, отмаялись, давайте похоронку. Ветеринар осмотрит их, вспорет брюхо, убедится, что насильственной смерти не было, и составит соответствующий акт. Председатель может со спокойной совестью ехать домой, самое большее его пожурят на совещании за падеж скота, может, и выругают публично, но никакого нарушения тут не усмотрят. Другое дело, если издыхающую корову прирежут на скотном дворе… Тут уж явно злой умысел появится, ибо в колхозе остается мясо, годное к употреблению; дай волю, весь скот под нож пустят под видом того, что кормить нечем. Не-ет, нож взять в руки никто не решится!

Верунька тем временем принесла веревки, позвала с лешей дороги еще женщин, трех коров кое-как подняли, подвесили, и Василиса Власьевна стала поить их теплой водой и пихать им в глотки распаренную березовую кашу. Пробовали поднимать и тех двух смертниц, но они обвисали на веревках плешивыми бездыханными кулями. Федор вывозился в навозе, раздергал пустое плечо и застонал от боли и своего полнейшего бессилия:

— О-о… прах меня бери!..

Василиса Власьевна его немного почистила, он посидел у теплой печки, баюкая больное плечо, и вдруг вскочил, крикнул:

— К дьяволу все! Беги на конюшню, неси шорный нож!

Она сразу поняла его намерение, замахала руками:

— Что ты, что ты, окстись! В тюрьму, Федор, пойдешь!

— Ну, и пойду, если надо, а ты ножик все-таки давай. Давай же, тебе говорят!

Василиса Власьевна побежала, ножик принесла, но не отдавала:

— Нет, Федор, пожалей себя, семейку свою…