Забереги

Как ни быстро бежали, а насквозь ветром прошибло, и сам он раздеться не мог — Айно помогала. Уже и стыда не осталось, так закоченел. После ледовой купели уложили на солому прямо к устью топящейся печки, и Айно принялась растирать вывернутой рукавицей, а все остальные деликатно вышли вон.

— Какая ты, право… — только и говорил он, чувствуя, как в тело возвращается тепло.

— Такая, Максимо. Ты лежи, ты молчи, — отвечала она с необычной серьезностью. — Воспаление хочешь, да?

Максимилиан Михайлович знал, что воспаления ему, с дырявыми-то легкими, не перенести, и терпеливо сносил вместе с теплом возвращавшийся стыд.

6

Пахать выехали на Егория. Ради такого дня Федор распорядился еще накануне накормить пахотных лошадей и никуда их не брать. С людьми было похуже: людей до отвала накормить он не мог. Все же рыба, выстраданная рыбарями, пришлась как нельзя кстати. Федор подумал, подумал и сказал: «Семь бед — один ответ», — всю вывезенную с таким трудом на лодке рыбу роздал пахарям. В иные дома, как в хорошие верши, по доброму пудику попало — с зазеленевшей уже крапивой неделю можно было продержаться… как и лошадям, которым корму оставалось тоже на неделю. Но сегодня, в первый-то день, те и другие были покормлены и могли встать в плуг. Все, что мог сделать, Федор сделал, а большего с него и не спрашивал никто. Понимали: с этой рыбой и так через себя перешагнул председатель. Ведь ничего за этот месяц не было сдано в счет обязательных поставок. Но, во-первых, Федор не без хитрости доложил в район, что лов с первого мая прекратили и что рыбу за апрель сдадут, привезут на лодке, как только очистится море от заберегов; во-вторых, утешал он себя, на каменном острове оставалось двое рыбарей — авось что-нибудь и поймают к тому времени, как сдавать. Федор сам к ним сплавал и посидел у ихней печки: судьба Максимилиана Михайловича беспокоила. Но, к его удивлению, тот не очень-то и расстраивался и просил только не забирать Айно с острова. Айно — девка молодая, ее хоть боронить, хоть пахать ставь, да Федор так решил: если людей, как и лошадей, получше подкормить, они там в деревне и без Айно управятся. Пусть ловит рыбу, толку-то будет больше.

Теперь они, его подкормленные пахари, чуть свет вышли в поле. Первым плугом стал Митя, на немецкой кобыле, конечно, которую так и назвали: Немка. Потом-то одумались: ведь была у них и другая немка, Луиза, но лошадь уже привыкла к имени и снова мучить ее не хотелось. Остановившись в ожидании других на краю межи и не замечая Луизы, Митя оглаживал со всех сторон свой военный трофей и пресерьезно говорил:

— Солдаты на станции мне тебя подменили. Вместо клячи-то. Ну! Тебя клевером кормили? Кормили. Тебе овса целую кружку дали? Дали. Я бы и сам овсяной каши поел, да мне вот не дают, мол, за плугом и так побегаешь. Но-но, не фурчи, твое твоим и будет! Работа тяжелая, без кормежки тебе нельзя. Хоть и Немка, а землю нашу пахать будешь. Что раньше-то делала — пушки таскала? Нет, не похоже, в плужные постромки сама зашла, привычная. Конечно, и раньше пахала. Плуг у тебя такой же был или получше? Но-но, не фурчи, самый лучший под тебя поставили! Пахала ты немецкое поле, а сейчас будешь пахать наше, вот так-то. Потому что мы победители. А победителей не судят, как сказал сержант, который тебя подарил… Уж ему-то лучше знать, что вы там на нашей земле натворили… Но-но, не фукай, я на всякий случай напоминаю. Отрабатывай за своих фашистов. Они наших убивали, а мы тебя не убиваем, просто работать заставляем. Но-но, полегче, я с тобой по-хорошему говорю, без всякого вашего издевательства. Мы тебе не фашисты какие-нибудь. Если хорошо работать будешь, я тебя в обиду не дам. Ты, главное, паши, а как хлеб вырастет, и на твою долю хватит. Мы не жадные, каждому, как говорится, по труду. Вот и трудись, животина. Ты, да я, да мы с тобой — косорылый да рябой! Но-но, не обижайся, не такие уж мы и косорылые, раз нас девки любят… А-а, тебе-то парня надо! Погоди, будет и парень, как поотъестся на новой траве, сейчас он у нас больно тощой. Во, плетется нога за ногу! — завидев, что подъехала на их мосластом жеребчике Капа-Белиха, тронулся он по первой борозде.

За ним робко, неловко сунула в землю плужок и Капа и пошла ковырять сырую, тяжелую землю. Плуг то и дело выскакивал, на предплужник наматывался навоз, и Капа очищала его концом кнутовища, а жеребчик помахивал обтерханным хвостом. Казалось, им обоим было все равно — тащить ли плуг, стоять ли в борозде. Федор пустил свою лошадку следом и терпеливо ждал всякий раз Капу, которую сейчас уже и стыдно было называть Белихой, — почернела, иссохла, и счастливое военное замужество впрок не шло. Что-то не в настроении была Капа. Он оставил свою лошадь в борозде и взялся за ручку ее плуга.

— Но-но, леший вас обоих бери! — взмахнул кнутом. — Что с тобой, моя белая?