Забереги

Так он и пролежал в забытьи два дня у ее груди, поистине как беспомощное дитя. А когда встал, спальня была все та же, но доски были перевернуты. Стало совсем иное дело — просто деревенская переборка, сбитая из старых досок. И как во всякой деревенской горнице, мятой картошкой были пришлепнуты картинки: усатый, благодушный после только что одержанной победы генерал, какая-то грустная, вроде Василисы Власьевны, доярка и голопузый, весь молочно-счастливый младенец. Максимилиан Михайлович мысленно козырнул генералу, попил молока из бидона грустной доярки, а насчет младенца, подумав, сказал:

— Вот бы нам такого, Айно.

Она зарделась, отвернулась, как он два дня назад отворачивался от слишком назойливой иконы, и счастливо засмеялась:

— Будет, Максимо, будет у нас свой лапсел.

— Кто, кто?..

— Лапсел наш, твой и мой. Ма-аленький такой, — приподняла Айно ладонь на два вершка от кровати.

Понять он теперь понял, но не поверил столь быстрому исходу, в свою очередь рассмеялся:

— Выдумщица ты…

Когда он вставал, потный еще, но уже на крепких ногах, она ловко продела его руки в разрезы душегреи, сшитой за эти дни из меховой рвани. Стало ему как под одеялом, у теплой груди.

— Ну, рукодельница ты моя!..

За стенами было по-летнему тепло, а под южной стороной и вовсе припекало. Он вышел в одной гимнастерке, хотел и душегрею расстегнуть, но Айно не дала:

— Нет, нет, Максимо, прохватит!

Огорчать ее не стал, ходил как цыпленок, еще не вылезший из скорлупы. Работать ему Айно не давала — сама отплывала на лодке на несколько сажен, сама забрасывала малый неводок и, вернувшись, вытягивала на островную отмель. Ловилось плохо: путался невод, слишком медлила Айно. Несколько щурков, десяток сорожек да какой-то громадный, разбойничьего вида окунище, попавший в сеть явно спьяну. Больше ничего. Смотреть на такую рыбалку было тошно, тут не только деревню накормить — самим бы с голоду не умереть. Максимилиан Михайлович походил неприкаянно вдоль стены и остановился у края глубокого разлома.

— А знаешь, Айно, — соображал он, — тут каким-то подводным сквозняком тянет, течение есть. Рыба любит проточную воду…

В самом деле, разная наносная сорь двигалась по туннелю, тогда как возле острова была тишь.

— Все окрестные ручьи и речки море замыло, придушило, рыба ищет течение, соскучилась она по речкам… — размышлял он дальше, уже нетерпеливее. — Ты слышишь, Айно? Мережи ставить надо!

— Где их взять, Максимо? Да и будет ли рыба?

— Будет, Айно, подвалит на твое счастье, — с внезапной слепой уверенностью пообещал он. — Раз боишься за мою грудь, сама плыви к берегу, режь там прутья, а я в тепле буду плести мережи.

Такая уж Айно была — поверила в его сумасбродную затею. Сказав «сейчас», прыгнула в лодку, уплыла и быстро привезла несколько толстых виц для обручей и пучок тальника — много там его было по затопленным лощинам.

— А ты хоть плел когда мережи, Максимо?

— Нет, — признался он, — но дело нехитрое…

— Ой, господи! — всплеснула она руками. — Хитрое, очень хитрое дело. Смотри, как оно делается.

Обручи он сам согнул, которые под руками Айно прямо на глазах обросли прутяным частоколом.

— Вот как нужно, глупый ты мой туатто, — посмеялась она и укатила за новой партией прутьев, а пока плавала, одну мережу он с грехом пополам скрутил. Кривая вышла, кособокая, да и упарился за этой нетяжелой работой, но Айно великодушно похвалила:

— Ничего, рыбе все равно. Плети, Максимо. Штук десять надо.

В следующий раз она навезла целую гору прутьев, и теперь они сидели под стеной вдвоем. Знай прутья в их руках пощелкивали. Максимилиан Михайлович пригляделся, приноровился к Айно. Уму непостижимо, как у нее ловко получалось!

— Айно, — просил он, — не стыди меня, плети потише.

— Ничего, Максимо, не обижайся, у тебя и так хорошо получается. Знаешь, у моего туатто сыновей не было, мне с пяти лет приходилось плести.

Айно заканчивала четвертую мережу, он третью, когда приплыла из Верети Альбина Адамовна.

— Вы живы?.. — издали закричала она. — Ночью грохотало, мы думали, уж и церковь обвалилась. Уезжайте на берег, сумасшедшие!

Они плели мережи как ни в чем не бывало, и Альбина Адамовна, побранив их и осмотрев все тут, тоже к ним подсела.

— Думаете, больше не расколется? — все же не сдавалась она.

— Да куда дальше колоться. Уже просело, сколько было подмыто, — успокоил ее на этот счет Максимилиан Михайлович. — Мы в этом разломе мережи поставим.

— Сумасшедшие… я другого слова не нахожу! — уже по-доброму рассмеялась Альбина Адамовна.

Все она выспросила, все высмотрела, но насчет икон не одобрила:

— Нехорошо как-то. Ничего другого не нашли? Кто знает, какой они древности…

— Нехорошо-то нехорошо, — в ответ на это сказал Максимилиан Михайлович, — да церковь все равно гиблая. Говоря по-человечески, иконы снять бы нужно да куда-нибудь сдать. Только куда? Кто ими станет заниматься? Пускай повисят у нас, а там посмотрим… может, я в попы запишусь, — потрепал он свои отросшие волосы.