Забереги

Вдвоем они перетащили закоченевшую тушу на розвальни, задом к передку саней, так что свешивалась немного одна голова. Запрокинулась, до снега обвисла. Аверкий выдернул из-за пояса топор и хотел уже было отсечь болтавшуюся голову, но в глазах Тони мелькнул такой брезгливый ужас, что он топор сунул обратно, а голову подтянул веревкой, прикрутил к обвязке розвальней. Оставалось за малым: навалить сверху сена. При такой туше много было не увезти, Аверкий не стал даже сдирать навершье — надергал сена снизу. Стог стал похож на старый боровик: мог еще продержаться до следующего раза, но весь уже обвис на остожье, как на исчервленной ноге. Аверкий всегда брал первый воз снизу, для того и ставил в остожье крепкую деревину. Верхнее сено провисало по краям, но держалось. Довольный собой, Аверкий кинул тулуп под теплый, еще хранящий летние запахи стог и позвал Тоню:

— Садись, Тонюшка, покурим напоследок да и кончать будем. По мужику-то не скучаешь?

— По мужику?.. — вроде как тревожно задумалась она. — Был мужик, да потерялся. Сейчас бы и рада, да где он?

— Ну, если поискать…

— Поищи, дядька, поищи!

Аверкий в который уж раз за этот день вспомнил почему-то их лесного начальника, Самусеева, и стало ему досадно. Даже выругался про себя с расстройства: «Не по ноге обувочка, нечего!» А вслух ему и говорить не хотелось. Не расстраивать же девку пустыми слогами. К чему? Теперь, когда страшная лосиха была завалена сеном, Тоня опять повеселела, от работы согрелась, а под остожьем было и вовсе хорошо. Аверкий поприкрыл ей ноги полой тулупа и взахлеб напоследок покурил, отвалясь спиной к ножке сенного гриба. Сбоку ему была видна Тоня, эта дочка не дочка, приживалка не приживалка, а в общем-то самим лешим посланная баба. Он помнил, что родилась она в тот год, когда он женился, а замуж выскочила в то лето, когда избишинцы, напуганные скорым затоплением, начали на все стороны разбегаться. Он и представления не имел, когда девка успела вырасти, потому и посмотрел ей слишком внимательно в лицо. Она чего-то забеспокоилась, заерзала на тулупе, но он, отбросив подальше от сена окурок, ласково запрокинул ее и притиснул, запахивая на своей спине тулуп. Он подумал еще, какой он молодец, и стал аккуратно, жалеючи обдергивать девку, как недавно обдергивал и стожок. В ответ на ее заполошную бессвязную брань только и пробормотал: «Господи, благослови», — и больше уже ничего не говорил. О чем было говорить? Не о Самусееве же, калеке несчастном! Дело ясное, дело житейское — бери обувочку по ноге.

2

Не пустой рукав, не покореженная шюцкоровской саблей щека, не эта лесная тыловая морока — была еще в душе у Самусеева особая боль…