Заброшенный полигон

Димочке шесть лет, скоро в школу. Уже седьмой год как они живут с Никола­ем — седьмой год! — а она только сейчас пытается разобраться, что он за человек... Задумалась и не знает, что сказать себе самой, собственному сердцу. Конечно, Колька и сейчас не безразличен ей, даже временами кажется, что любит его так же пылко, как в те зимние дни. Да разве не за что любить Николая? Ко­нечно, есть! И не только за внешность... Может быть, она вообще еще не знает, что такое любовь? Иной раз испытывает какое-то щемящее чувство — как его назвать? — нечто вроде жалости, но и не совсем жалость, скорее сосущую грусть, когда они в разлуке. Любовь ли это — кто знает? Другие, перед тем как поже­ниться, долго встречаются, переписываются, а у них получилось все довольно быстро. Смешно... Николай учился на первом курсе, она — на втором. Познако­мились в библиотеке, оказались за одним столом, Николай готовился к зачету по математике, она — по физике. Задачу, над которой он бился второй день, она решила в один миг и... поразила его воображение. Они стали встречаться в библи­отеке — кто приходил раньше, занимал для другого место. А через неделю напросился в гости — за книгой.

Пришел под вечер, в субботу. Мороз был такой, что городской транспорт, как и водится в Сибири при сильных морозах, на две трети вышел из строя. Николай больше часа прождал на остановке в легких ботиночках, чуть не отморозил паль­цы. Мама заохала, засуетилась, она же детский врач в поликлинике, великая гуманистка! Разогрели чай, папаша позволил для согрева по рюмке коньяку, затеялся общий разговор о деревенских делах, в которых папа был полный профан, но тем не менее судил горячо и с апломбом. Николай держался свободно, даже, как показалось ей, слишком, однако всем было интересно, весело с новым знакомым, и в конце концов, когда хватились, что уже поздно, мама постелила ему на диване в столовой, из которой дверь вела в ее отдельную комнату. Он и воспользовался моментом — прокрался на цыпочках, юркнул под одеяло и — не пищать! И потом, позднее, когда уже поженились, эта его напористость, эти его внезапные порывы, которых она и боялась и желала, стали для нее привыч­ными, необходимыми. Ей казалось, что так и только так и бывает между любящи­ми супругами: он диктует, он «нападает», он ведет, она покорно ждет, не смея проявлять инициативу...

Конечно, не все было гладко в течение этих шести лет, всякое бывало — и ссоры, и обиды, и долгие, тянущиеся неделями размолвки, и мучительные разговоры по поводу того, кто и что должен делать по дому, кому сидеть с Дим­кой, кому мыть посуду, чистить картошку, бегать в молочную кухню, стирать и гладить пеленки... Были и ссоры между Николаем и матерью, тихие стычки с отцом — в основном из-за бесцеремонной манеры Николая брать книги тестя. Особенно стыдно бывало, когда у дедули собирались зубры-интеллектуалы, заводили умные разговоры, а Николай нахально встревал, нередко нес ахинею, спорил, потешая деликатных старичков. Она сердилась, возмущалась, давала себе слово, что вот вернется домой и выскажет все, что о нем думает. Но приходи­ли домой, она принималась стыдить его за поведение в гостях, а он с каким-то всякий раз обезоруживающим ее упорством, не обращая внимания на ее настрое­ние, затевал борьбу, как молодой игривый медведь, и в конце концов добивался своего.

Что это было — любовь или нечто другое? Любил ли он ее, любила ли она его? Но что значат эти вопросы, зачем они? В чем утвердят или от чего отвратят? В душе у нее был сумбур, а ей так хотелось ясности...

Аня подтянула лежавшую с краю открытую папку с документами, которые привез Николай из деревни,— что-то он о них обмолвился, как-то пренебрежи­тельно. Просмотрев первые листочки, она заинтересовалась документом на плотной, пожелтевшей от времени бумаге. Слева в углу был отпечатан казенный штамп:

«КАНЦЕЛЯРІЯ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ПО ПРИНЯТІЮ ПРОШЕНІЙ НА ВЫСОЧАЙШЕЕ ИМЯ ПРИНОСИМЫХЪ. 2 ДЕЛО­ПРОИЗВОДСТВО. 2 СТОЛЪ. «21» Декабря 1893 г. № 30884».

Справа шел текст, частично выписанный от руки, частично набранный типографским способом:

«Состоящій въ запасЪ армій рядовой Егоръ Непомняіцій СИМЪ ИЗВЕЩА­ЕТСЯ, ЧТО ПО ВСЕПОДДАНЪЙШЕМУ ДОКЛАДУ МОЕМУ его ПРОШЕНІЯ, ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОРЪ, въ 17 день сего Декабря, ВСЕМИЛО­СТИВЕЙШЕ СОИЗВОЛИЛЪ на разрЪшеше ему, Непомнящему, съ семействомъ, именоваться впредь по фамйлій «Александровъ», КАКОВОЕ МО­НАРШЕЕ СОИЗВОЛЕН1Е ОБЪЯВЛЕНО МНОЮ, НЫНЪ ЖЕ, ЗА № 30884, Министру Финансовъ КЪ ИСПОЛНЕНІЮ.

ГЛАВНОУПРАВЛЯЮЩ1Й, ЕГЕРМЕЙСТЕРЪ НАЧАЛЬНИКЪ КАНЦЕЛЯРІИ».

Витиеватые закорючки завершали документ. Значит, сын бродяги Егор обращался к императору Александру за высочайшим соизволением, подумала Аня. Крепко же его допекало, но что? Она развернула еще один документ, совсем истончившийся, потертый по углам, с выцветшими, еле различимыми знаками. Это была копия, переписанная от руки не больно-то сильным грамотеем.

«По указу Его Величества Государя Императора Александра Николаевича Самодержца Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.