Забвение истории – одержимость историей

Следующая проблема, поднятая в речи Вальзера, касается форм памятования. Публичная коммеморация является ритуалом, посредством которого социальная группа превращает множество различных индивидуальных воспоминаний в совместное памятование, чтобы в стилизованной символической форме сделать его доступным для следующих поколений. Единодушие и единство коллективной памяти выходят в актах коммеморации на первый план, что придает им высокую ожидаемость. Речь идет прежде всего об официальных памятных днях с торжественностью, строгим регламентом траурных церемониалов и праздничных ритуалов, которые выражают приверженность фундаментальным идеям и ценностям. Подобные формы публичной коммеморации кажутся особенно проблематичными «поколению 68-го года», которое с недоверием относится к репрезентациям вообще и к национальной символике в частности. С этой точки зрения национальная символика выглядит пустой имитацией, которая скорее фальсифицирует воспоминания, нежели активизирует их, поскольку она используется только для успешного самоинсценирования. В одном из интервью Вальзер признал, что разделяет такой протестный и протестантский взгляд на ритуалы и символику: «Все, что имеет форму ритуала, – фальшиво».

Ограничения, которые накладываются коммеморативными ритуалами, особенно наглядно проявились в скандале, связанном с выступлением Филиппа Йенингера в бундестаге по случаю 50-летней годовщины «Хрустальной ночи» (9 ноября 1933 года). Судьба Йенингера была решена, как только он вышел за рамки привычного ритуала, попытавшись охарактеризовать умонастроения немцев при Гитлере. Он нарушил табу и был вынужден подать в отставку, но не потому, что в биографии Йенингера обнаружились неблаговидные эпизоды, как это произошло в случае с Филбингером или Вальдхаймом, а из-за несоблюдения Йенингером негласных правил публичной коммеморации.

Чтобы лучше понять эту ситуацию, стоит вернуться к мысли Германа Люббе, высказанной им пятью годами ранее в выступлении по случаю пятидесятилетия прихода национал-социалистов к власти. В своей речи он выразил несогласие с утверждением, будто немцы вытеснили из сознания память о нацистском прошлом: подобные утверждения слышались в пятидесятых годах от представителей Франкфуртской школы, а в шестидесятых годах – от супругов Митчерлих[234]

. Никакого вытеснения не произошло, возражал Люббе, поскольку осуждение преступлений нацистского государства было для ФРГ базовым консенсусом уже с самых ранних лет ее существования. Впрочем, добавляет Люббе, приверженность этому консенсусу ограничивалась сферой политической аргументации и коммеморации. «Под бесспорной публичной защитой подобного нормативного отношения к национал-социализму формировалось государственное устройство второй немецкой демократии. Эта нормативная установка простиралась вплоть до преамбул земельных конституций; она демонстрировалась на памятных мероприятиях, посвященных жертвам национал-социалистической диктатуры, не говоря уж о выступлениях политиков с речами, которые не только имели репрезентативный характер, но и ориентировались на решение практических вопросов тогдашнего времени»[235]

. А вот на уровне приватной и социальной коммуникации тема нацистского прошлого как части личной биографии табуировалась. Тщательно выверенным и строго выдержанным речам на торжественных публичных мероприятиях противостояло глухое молчание в повседневной жизни. Люббе не осуждал такую асимметрию; он даже считал ее фактором стабилизации западногерманского общества: «Подобная тишина служила необходимым политическим и социально-психологическим средством превращения послевоенного населения страны в гражданское общество ФРГ»[236].