Забвение истории – одержимость историей

Но кто же грозит «моральной дубиной» и кто состоит в «полиции мысли»? На этот вопрос Вальзер не дает ответа. В более поздней Дуйсбургской речи он осудил интеллектуалов за менторство и нравоучения, упрекнул их в попытке перебраться со скамьи обвиняемых на сторону жертв, в то время как он сам считает для себя невозможным «покинуть сторону обвиняемых». Находиться на стороне жертв – такую позицию Вальзер называет не актом солидарности, а неизменным стремлением убедить окружающих в своей правоте. К сожалению, в Германии сложилась ситуация, когда люди, занимающиеся памятью о Холокосте, заражены взаимным недоверием и подозревают друг друга в наличии неблаговидных мотивов. В этой сфере полемика вокруг частностей доходит до истерики, а различие мнений относительно тематических аспектов, методов работы и ее организации проявляется с куда большей силой, нежели солидарность по принципиальным вопросам. В этом смысле спор между Вальзером и Бубисом также отразил ситуацию с общегерманской дискуссией вокруг памяти о национал-социализме.

Помимо интеллектуалов, Вальзер обвинил и СМИ; полиция мыслей тождественна для него цензуре газетных публикаций и сговору в телевизионных ток-шоу. Иных инстанций, осуществляющих невидимое давление, он не называет, о них остается только догадываться. Идет ли речь о Центральном совете евреев в Германии, о соседних странах, об Израиле и США или о мировой общественности, которые берут на себя роль Сверх-Я по отношению к совести немцев, все еще продолжая относиться к Германии как к «латентному рецидивисту»? Мысль о том, что память подвергается внешнему давлению или даже становится «принудительным трудом» (Вольф Лепениенс), ведет к утрате коллективной идентичности и отказу от работы над совместной памятью. Но возможно и обратное: отказ от работы над совместной памятью приводит к утверждению, будто память формируется под воздействием внешнего давления.

Инструментализация

В своем выступлении и последующих беседах Вальзер неоднократно высказывался против «инструментализации Аушвица для нынешних целей». С другой стороны, необходимо подчеркнуть, что неизменное присутствие тех или иных интересов является предпосылкой памяти. Она существует не в нейтральном пространстве, память всегда испытывает на себе сильное воздействие намерений, целей, желаний, а порой и обязанностей. «История» обычно представляет собой не что иное, как отсылку настоящего к определенному прошлому, чтобы получить ориентиры для будущего. Ницше указывал на это, говоря о различных проявлениях интересов в историографии и восстанавливая тем самым ее связь с той ролью, которую играет память при формировании идентичности. Однако зачастую весьма непросто провести границу между присутствием интересов в памяти и ее инструментализацией, то есть ее использованием и даже злоупотреблением в определенных целях.

В политических дискуссиях, разворачивающихся в ФРГ, обращение к национал-социалистическому прошлому имеет давнюю традицию. Немецкая политика была и остается тесно связанной с памятью об Аушвице. Спустя полгода после выступления Вальзера ФРГ приняла военное участие в операции НАТО против Сербии. Тогдашний министр иностранных дел Йошка Фишер оправдал это участие словами: «Никогда больше не бывать войне! Но и никогда больше не бывать Аушвицу!» В этой формуле наличествует double bind, то есть противоречивая привязка к двум взаимоисключающим императивам. С одной стороны, здесь звучит провозглашенное немцами пацифистское обязательство «Никогда больше не бывать войне!», отсылающее к развязанной Германией Второй мировой войне и ее невиданным злодеяниям. А немецкая версия урока, данного Аушвицем, гласит: «Никогда больше не бывать Аушвицу!», то есть никогда больше не становиться преступниками (израильская версия: никогда больше не быть жертвами). С другой стороны, собственная история заставляет немцев чувствовать особую ответственность за недопущение принудительных депортаций, массового бегства и геноцида. Подобные установки демонстрируют, насколько тесно взаимосвязаны для этой страны прошлое и будущее, память и политика.