Забытые руины

Сит осклабился. Ему понравилась идея вырезать магульдинцев. Его улыбка выглядела вдвойне безумной из-за кожниц – черви изгрызли ему все десны. С тех пор, как в Авендилле пропали запахи, у Сита появилась неприятная привычка – расчесать себе ногу, поковыряться в земле или в какой-нибудь гнили, а потом прижать к лицу всю пятерню и жадно втягивать воздух, пытаясь уловить хоть слабый аромат. Горсинг не сомневался, что так Сит и подсадил себе кожниц. Теперь каждый вечер мазал рот болотной мятой, полоскал зубы настойкой цейтуса; это снимало гнойники, но сами черви оставались на местах. Тут нужен клют или что-нибудь посильнее.

– А что будет потом? – Вельт прикрыл глаза. Задумался. И не заметил, как пальцы левой кисти начали беспорядочно выплясывать в воздухе.

– Потом?

– Сдадим всех этих фаитов. Отловим еще десяток черноитов, салауров, может, зордалина где-нибудь загарпуним. А потом – что будет после всего этого? Или мы так и будем до конца жизни работать на красных?

– Потом будет видно, – вздохнул Горсинг. – Или мы вычистим Восточные Земли от мерзости, или в Оридоре что-нибудь лопнет.

– Говорят, там уже три месяца комендантский час, – промолвил Сит.

– Уже четыре.

– Да… Значит, у них там все по швам трещит?

– Да кто же их знает. У книжников всегда зад торчит выше головы, пойди разберись, что там происходит.

– Комендантский час в Оридоре не вводили с Темной эпохи, – возразил Вельт.

– Это да. Но это не наша проблема. Я не против, если они там все сгниют. Вместе с мерзостью, которую мы им туда отправляем.

– Думаешь, в Мактдобуре так же все начиналось? – Вельт заметил, как выдергивается левая кисть, и со злостью стукнул ее правой рукой, будто наказывал распоясавшегося зверька.

– Думаю, что нам пора.

– Вещи забирать не будем? – удивился Сит, пригладив на желтоватой макушке редкие волосы. За последний месяц он облысел куда больше, чем за последний год.

Горсинг не ответил. Ответ был очевиден. Сит и сам понимал, что глупо подниматься за вещами на виду у всех красных. Останется позвать их на прощальный завтрак, сказать что-нибудь трогательное, а потом обнять каждого и обмочить ему воротник слезами расставания. Сит все понимал. И Вельт понимал. Но этот город научил их сомневаться. И говорить. Слишком много говорить.

– Что с ними делать? – Сит показал три камня, оставшиеся после Аюна. Еще два лежали в доме. Он бы не смог их вот так держать в руке.

Очередной глупый вопрос. Горсинг нахмурился.

– Ладно… Сам придумаю. – Сит пожал плечами.

Аюн собирал эти камни недели две. Они были совсем небольшие. Такие можно сдавить в кулаке пять штук за раз. Вот только каждый из них весил с четверть пуда.

В Авендилле все так, куда ни ткни. Маленькое может быть тяжелым – пнешь глиняный осколок, и он тебе ногу отобьет, будто ты пнул гранитную плиту. А большое вдруг оказывается легким – прислонишься к телеге и валишься с ней на землю, потому что она едва ли тяжелее хлопковой игрушки.

Горсинг верил, что где-то, в каких-то основах мира, прописаны законы, логические связи и с ними никогда не бывает проблем, мир остается предсказуемым. Он может удивить, обмануть, но потом ты обязательно узнáешь, что где-то пряталось какое-то новое правило, – ты просто не учел его, поэтому оплошал и проиграл. А тут все было иначе. Словно кто-то все эти правила, по которым небо остается небом, а земля – землей, собрал в одну кучу и хорошенько на них помочился. Правила подмокли, и логика исказилась. Причинно-следственное полотно, так уютно стягивавшее воедино весь известный тебе мир, тут трещит по швам, но еще держится. Из последних сил.

Аюн как-то упал, споткнувшись об один из таких камней. И с тех пор собирал их. Притащил в лагерь сразу два тяжеленных – не меньше пуда каждый. Они были лучшими в его коллекции. Аюн мечтал отыскать самый крохотный и самый тяжелый камень. Такой, чтобы размером был с ноготь, а весом – с кобылу. Любил фантазировать о том, как повезет его из Авендилла, сколько с ним будет хлопот. И как потом продаст его кому-нибудь из коллекционеров. Они неплохо платили за такие искаженные вещи.

«Перевертыши». Красные называли их гикхами[8].

Сгусток воды – мнется, растекается толстым пятном, но ни разрезать, ни разорвать его не получится, как ни старайся. Ни один клинок, даже обожженный на свире, не пройдет через него.

Горящий уголек – сам не прогорает, затушить невозможно, а главное, не обжигает. Такой можно хоть в рот положить и показывать потом на языке, чтобы все ахали и охали от восторга.

Горсинг слышал про всякие перевертыши. И всегда получалось так, что толку или прямой опасности от них не было. Просто вещь с изменившейся логикой. Сама по себе она ничуть не страшнее воды, которая льется, и огня, который обжигает.