Забытый. Литва

—  Ну, будем считать...  — Дмитрий передернул плечами, будто сбросил с себя разом весь груз забот.  — Наше дело сделано. Отдыхать будем!

* * *

Конечно, дозоры были. И часовые ходили до утра. Но если бы в эту ночь откуда-нибудь наскочил на Ябу-городок хоть какой-то отряд... Ох-хо-хо!..

Но он не наскочил, это Дмитрий тоже расчел, поэтому и дал войску расслабиться.

И войско гульнуло! Благо запасов меда, браги и всяческих наливок нашлось в городе в изобилии. Хоть и татарское гнездо, хоть должен бы быть здесь один мутный, мерзкий всякому русскому и литвину кумыс, ан нет  — нашлось и что надо. Чувствовалось все-таки на окраине Орды влияние Европы.

Дмитрий собрал у своего шатра (в шатре бы все не поместились, да и в такую ли дивную ночь в духоте сидеть!) всех полковников и сотников. Орава получилась под девяносто человек. Конечно, полковников и монаха с его стрелками Дмитрий посадил возле себя, желая поговорить, подвести итоги. Жаль, не было своих, да что поделаешь, дальше вряд ли такой вечер выпадет.

Завтра подойдет Олгерд, начнет распоряжаться, делить добычу, ставить новые задачи. Такого отдыха, какой сейчас позволил своим Дмитрий, он не понимал и потому не допускал. А разобрать поход по свежей памяти хотелось.

За столом вместо отроков помогали брошенные в городе русские пленные: пожилые и вовсе старые женщины и мужчины, но от радости, от неожиданно свалившегося избавления столь помолодевшие, такие веселые, бойкие, ловкие, что управлялись лучше отроков, пировавших сейчас за отдельным столом. Ни одного молодого парня, ни одной красивой девки среди освобожденных не было.

—  Если с собой угнали  — еще полбеды,  — ворчал, оглядываясь на прислуживавших монах,  — не порезали бы как кур, да в речку не побросали. У них не заржавеет.

Его слова сильно расстроили Дмитрия. С тем большим нетерпением ждал он теперь вестей от Вингольда.

Над веселящимися воинами в черном небе помигивали огромные звезды. Столы, ярко освещенные плошками, факелами, ломились от разных аппетитных яств.

Князь поднял первую чару за победу, поздравил и поблагодарил всех. Выпили с гамом и криками. Дмитрий сразу налил вновь и поднял руку, прося тишины:

— А теперь...

Все быстро угомонились.

—  ...теперь я хочу выпить за главных именинников! За тех, кто больше всех сделал для победы, кто защитил нас от татарских стрел, кто спас столько жизней...

Пошел недоуменный шумок: «О ком это он так?»  — куда клонит князь, поняли далеко не все.

—  За наших стрелков!  — Дмитрий поднял за руку невозмутимого монаха, совершенно засмущавшихся Корноуха, Петраса, Ионаса, Василия, помахал рукой (вставай, мол) тоже засмущавшемуся Антону и  — невиданное дело!  — поклонился им в пояс и махом осушил чару.

Стрелков начали поздравлять, кто мог дотянуться, лезли чокаться, опять поднялся гвалт. Когда уселись, монах шепнул смущенно Дмитрию:

—  Ты уж того, князь, слишком!.. Перебор, вроде...

—  А что ты мне вчера бубнил?

—  Ну, это бывает. Думал подергать тебя, чтобы о воинах не забывал, не завышался.

—  Отче, арбалетчики  — это ведь моя идея! Я действительно считаю, что они сделали битву. Да так оно и есть! Мне это дело дальше двигать надо. Так как же я забуду? Ведь меня и дед учил, и ты с Плутархосом, что полководец, который забыл о воинах,  — сразу уже не полководец, а дерьмо, и первую же битву проиграет!

—  Хорошо, что ты так думаешь. Но так думают почти все полководцы, а вот поступают... Знаешь сам, как частенько поступают.

—  Что-то мудришь. Думают так, поступают этак...

—  Ничего не мудрю. Вот ты думаешь, что поступаешь правильно, а правильно ли это на самом деле? Ведь никто из нас не делает того, что считает неправильным.

—  Ну и что? Я ж об этом не спорю.

—  А то... Чем дольше ты живешь, чем больше удачных дел, побед, а главное  — чем больше власти...  — был у тебя полк, и вдруг целое войско, а ты и с войском вон как управился!  — тем быстрей ты завысишься, заважничаешь, на себя здраво смотреть перестанешь, непогрешимым себя возомнишь.

—  Да ты что, отец Ипат, ты это серьезно?!

—  Уж куда серьезней!

Стол загудел разговорами. Полковники к их разговору не прислушивались или делали вид.

—  Ну а где я завысился, скажи?

—  Пока нигде, слава Иисусу Христу.

—  Так чего ж ты?

—  Наперед, сыне, наперед! Власть и слава, пуще всего слава, уродуют любого человека, будь он хоть святой. И тебя изуродуют. И ничего ты не сделаешь!  — Монах хитро сощурился.  — Если один будешь.

—  Как же я один?

—  Решать один. Если некому будет тебя донимать, ругать.

—  Ох-хи!  — ехидно хихикает Дмитрий,  — права себе выторговываешь?

—  Не выторговываю, а заявляю! Глаголю тебе: слухай старших, малый, не то пропадешь! От собственной гордыни пропадешь!

—  Хорошо,  — смеется Дмитрий,  — начну я тебя во всем слушать. А где гарантия, что тогда ты не зазнаешься? И начнешь мне изрекать,  — не советовать, а изрекать,  — глаголить, как ты сейчас сказал! А?!

Монах молчит, пыхтит, наливается краской и вдруг разражается хохотом, начинает ворочаться, опрокидывать кружки: