Забытый. Литва

Дмитрий сокрушенно вздыхает, Юли украдкой любуется: «Вывернулся, гад! Сокол мой ясный! А ведь я уж подумала  — все!»

—  Было?

—  Да было малость, в том-то и дело...

—  Как это  — было?  — Люба яростно сжимает кулаки.  — Развлекались, что ли?!

Юли прыскает в ладонь.

—  И ты, что ли, тоже?!  — уже кричит Люба и хватает мужа за плечи.

—  Да ты что! Опомнись!  — Дмитрий перехватывает ее руки и сильно встряхивает, та умолкает, смотрит испуганно.  — Пристало ли князю?! Думай!!

Дмитрий крутит головой, отпускает ее и уже мягче, примирительно и почти виновато:

—  Ослабли ребята в походе маленько. После таких-то битв... Говорил же, не женское это дело...

—  Это кто же, интересно, ослаб?  — с издевкой вопрошает княгиня.

—  Ага! Так я тебе и сказал. Сейчас все жены побегут узнавать.

Юли тихонько переводит дух: «Ах, Митя мой! По лезвию ножа проскочил, а она от подозрений еще дальше. Сколько же веревочке виться?..»

—  А то я когда-нибудь что разболтала!  — Люба делает вид, что сердится, а у самой уже нарисовалась на лице забота. Юли, как и Дмитрий, изучила это ее выражение очень хорошо, она берет инициативу в свои руки:

—  Ладно, князь, я поняла. Только ты нам с княгиней не мешай, это как раз женские дела.

—  Хорошо, хорошо! Лишь бы толк был!

—  Будет! Пойдем, княгиня.

* * *

Когда взрыв возмущения, негодования, даже отчаяния бобровских женщин миновал, быстро заглушённый заботами об огромной добыче, оказалось вроде и ничего страшного. И гарем быстро притих  — за него взялась Юли. Представившись посредством Вингольда главной над ними, «старшей женой», она перво-наперво конфисковала все подарки, приобретенные женщинами за свои услуги в дороге. Двух особенно этим возмутившихся, тайно от князя и княгини, велела Корноуху отстегать кнутом, что тот, вспоминая свой позор и расцарапанную физиономию, сделал добросовестно и с удовольствием. Через неделю четыре самых горластых и глупых женщины из Бобровки бесследно исчезли. Спустя еще неделю трех, чем-то не угодивших Юли, увезли в Луцк.

И все! Зажил гарем тише воды, ниже травы. Житье в Бобровке было не в пример гаремному  — вольное, и исчезать отсюда куда-то, может быть, снова в гарем, но уже совсем не ханский, не хотелось ни одной из красавиц. Кто постарше и поумней постарались прибиться в свиту княгини, кто покрасивей и поамбициозней подлизались к Юли и начали искать себе покровителей среди местных мужчин, хотя бы и замуж. Четверо быстро и крепко пристали к чехам, оспаривая их друг у друга, на восточный манер, разумеется, и переселились в их дома. Тут никто, даже сами Иржи и Рехек, не сказали бы, где какая живет, они жили в обоих домах, все вместе, в данный момент там, где пьянствовали оружейники.

А одна намертво прилипла к монаху. Оказалось, она единственная из всех неплохо понимала по-русски, услышала еще в Ябу-городке разглагольствования Ипатия о Боге, грехах и наказании, которое ждет всякого неотвратимо, если он не покается, и «прониклась». С самого Киева она ходила за ним по пятам, как собачонка, чуть ли не мух от него отгоняла и со всех ног бросалась исполнять, часто не поняв и не то, когда он имел неосторожность обратиться к ней с просьбой или приказом. На вопросы отца Ипата, что ей надо, она отвечала, что хочет в его веру, горячо объясняла, что хочет покаяться. Монах хохотал: прежде чем покаяться, согрешить надо!  — и с удовольствием осматривал с головы до ног новоявленную поклонницу христианства. Это была очень крупная, высокая кипчачка с невыразительным детским личиком и совершенно плоской грудью, зато с широченным тазом и чудовищными бедрами, от вида которых у каждого мужчины рождалась одна мысль: как зажмет в азарте, так и дух вон!

Для того чтобы «покаяться», Ботагоз (так ее звали), была готова на любые жертвы, в том числе и согрешить. А уж если с отцом Ипатом, то чего ж тут и спрашивать! И бедный грешник Ипатий, постоянно созерцая ее немыслимые бедра, в дороге не удержался  — человек слаб, а дьявол не дремлет.

Как почувствовал он себя после «греха»  — неизвестно: если обрадовался, то рано, а если испугался, то поздно  — Ботагоз мертвой хваткой вцепилась в него. Монах в полном смятении ждал встречи с «економкой», не представлял, что же будет, и куда девать свою забубённую головушку.

—  Ведь зенки выцарапает!  — тихо жаловался он князю. Но получилось дивно.

Когда отец Ипат вошел в дом, был встречен и обласкан, на Ботагоз, которая зашла следом за ним в горницу и невозмутимо уселась на полу у двери, сначала не обратили внимания. Потом последовал недоуменный вопрос:

—  А это что за чучело?

—  Служанка новая, невольница... новообращенная...  — монах мгновенно покраснел, смешался.

—  Ах, служанка! Новообращенная!  — глаза «економки» недобро сверкнули.  — Мало того, что ты душу мою загубил! Ты, как басурман, еще гарем тут хочешь завести! А ну пошла вон отсюда, курва татарская!

—  Антонина, ты что! Постыдись! Так человека оскорблять, который ко Христу тянется! Бога побойся! Перед людьми совестно!

Людей, правда, кроме них троих в горнице не было, но на дворе, полном народу, все было слышно.