Забытый. Литва

Дмитрий собрался и уехал. А смятенная тревогой Бобровка осталась ждать. Рассуждения и чаяния ожидающих были нехитрые: помоги Бог Кориату! Потому что умри Кориат, и Дмитрий в Бобровке уже ни при каких обстоятельства не оставался. Либо он получал в наследство Новогрудок (или часть), либо ничего не получал, и тогда... О приглашении в Москву знал каждый «бобер».

Да, занервничала Бобровка. Ох как не хотелось ей терять такого хозяина! Каков-то будет другой? Кто это будет?

Дмитрий вернулся через месяц, 29-го января, унылый, как в воду опущенный. Рассказал Любе, что отец плох. Помрет, конечно, хотя непонятно  — через месяц ли, через год? Мучается болями, исхудал страшно, не ест ничего, брусничной да черничной водой пробавляется. А хозяйством заправляет брат Федор. Дмитрий посмотрел, как все бояре, слуги, дворня его слушают, как он их крепко уже забрал, так и вмешиваться не попытался, хотя Кориат велел ему все брать в свои руки. В имении все смотрели враждебно, злобно, и Дмитрий не стал ввязываться, уехал.

Люба смотрела и печально, и возбужденно. Дмитрий, лишь когда высказался, заметил:

—  Что у тебя тут еще? Случилось что? Дети?!

—  Ой, Мить, случилось. Не дети  — слава Богу. Но плохое. И важное!

—  Что такое?! Как-то непонятно говоришь! Что?!  — Дмитрий не на шутку струсил.

—  Мне опять из Москвы весть, похоже, мор там... »Неужто с князем что?! Что тогда?! Всему конец?! Все насмарку?!»

—  ...Мама Шура умерла.

—  Ма-ма Шу-ра?!!!  — Дмитрий схватил жену за плечи, притянул, заглянул в расширившиеся, перепуганные глаза и прочел в них все, что подумал сам.

А через неделю вновь прискакал гонец из Новогрудка, вновь потребовал князя Дмитрия к отцу. Срочно! И вновь князь пустился в путь, но опоздал, приехал уже к покойнику.

Кориат лежал в гробу, высохший до костей, один нос торчал непокорно и как-то лихо, напоминая всем о разудалой Кориатовой жизни.

Федор сидел у гроба хозяином.

Дмитрий подошел, поцеловал покойника в лоб, ощутив на губах смертельный, неземной холод. Опустился на скамью рядом с братом, спросил:

—  Когда?

—  Вчера вечером.

—  Кто был с ним?

— Я.

—  Что он сказал?

—  Ничего.

«Да... если что и сказал, кто передаст? Кто расскажет?.. А ты... Зачем уехал?! Ведь не было никаких срочных дел. Почему не подождал?! Отец ведь! Теперь всю жизнь казниться будешь. Может, ждал, может, звал, поделиться чем хотел напоследок!.. С любимым сыном... А ты... Теперь не узнаешь... И не поправишь ничего!»  — мысли его потекли в том естественно возникающем у гроба русле, которое ведет к воспоминаниям о самых тяжелых и грустных вещах: обидах, нанесенных тобой покойному, радостях, которые он доставлял тебе, а ты не ценил, его бескорыстие рядом с собственной корыстью и проч. Все это зашевелилось сейчас и в Дмитрии, но главным и сильнейшим впечатлением, засевшим тупой ледышкой в голове и заморозившим губы, был поцелуй.

Он впервые поцеловал покойника. Ведь деда ему поцеловать не привелось, а товарищей, погибавших в битвах, целовать было не принято.

Когда губы его коснулись лба Кориата и ощутили твердость и холод, Дмитрий не только умом, а сердцем, печенью, всем, что было у него внутри живого, почувствовал, что вот это уже не отец, не Кориат, даже не остатки телесные Кориатовы, а сама смерть.

—  Когда хоронить?

—  Олгерд должен приехать.

—  Это сколько ж ждать?.. Не по обычаю, не по-людски как-то... А в чем дело?

—  Отец завещания не оставил.

—  Завещания не оставил?!  — потрясенный Дмитрий уставился на Федора, ожидая, когда он поднимет глаза, но тот сидел, отвернувшись к гробу, упорно смотрел вниз.

—  Как это может быть?! Он ведь уж год собирался помирать, он и мне говорил, и всем!..

—  Нету! Не нашли. И дьяков всех опросили  — никто не писал, не приказывал никому из них.

«Да-а... папаша... Последняя от тебя милость. Хотя... При чем тут отец?! Было завещание! Конечно, было! Да не по ним! Вот и... спрятали. Эх ты! Полный идиот! И пожаловаться некому. Зачем уехал?! Думал  — жить еще будет... Долго... А он вот... Теперь что ж? Что кому докажешь?»

—  Гонца-то хоть скорого послали?

—  И скорого, и мудрого. Фому-боярина.

—  Зачем гонцу мудрость?  — удивился Дмитрий и прикусил язык. «Не простого гонца, а боярина! Чтобы Олгерду изложил соответственно, чтобы склонил угодного им князя посадить... Федора. Эх ты, Аким-простота! Простота-то, она хуже воровства, недаром говорят! Объехал тебя братец... кругом!  — Дмитрий смотрит на отвернувшегося Федора и опять замечает его тонкую и очень длинную шею,  — даром что молодой... Из молодых, да ранний!

* * *

Олгерда ждали неделю. Благо мороз лютовал  — гроб стоял в холодных сенях, пугал шнырявшую мимо челядь.

Великий князь приехал с сыном Константином и языческими волхвами. Над телом Кориата совершили обряды и христианские, и языческие  — всяк свои отдельно. Похоронили же по-христиански.

Олгерд молчал как немой. Боярин Фома вился вокруг него ужом, угождая и пытаясь то и дело шепнуть что-то на ухо. Олгерд, Дмитрий несколько раз заметил, отмахивался от него, как от мухи.