Забытый вопрос

— И вообразитъ, Ѳома Богданшъ, началъ снова захлебываться музыкантъ, — я совсѣмъ не знай, што съ этимъ собака сдѣлался, когда мы становились на то мѣсто, онъ изъ-за деровъ выскочилъ и началъ лайть такъ страшно, что я самъ содригался и думалъ, онъ будетъ сейчасъ меня раздирать. И въ этотъ самъ время, — голосъ музыканта рѣзко перешелъ въ минорный тонъ, — я увидалъ бѣдній, бѣдній Герасимъ Иваншъ всталъ въ кресло… и вдругъ, какъ если ноги его срѣзалъ большой ножъ, упалъ какъ полѣнъ дровъ, носъ впередъ въ дерева… И я думалъ, онъ завсѣмъ уже мертвій!.. Вы спрашвувалъ, и Булкенфрессъ поворотилъ къ Людвигу Антоновичу плаксиво скорченное лицо свое, — вы спрашивалъ: какой тутъ мошетъ быть моральный пришинъ?… Вотъ онъ пришинъ!

И онъ указующимъ жестомъ ткнулъ пальцемъ по направленію стола, подъ которымъ на кокрѣ, мирно уложивъ носъ свой на переднія лапы, отдыхала злополучная Сильва отъ ночныхъ своихъ похожденій.

— A щобъ тебя волки, зъили, песъ анаѳемскій! крикнулъ въ первомъ пылу негодованія Ѳома Богдановичъ и отпустилъ "моральной причинѣ" Булкенфресса такой пинокъ каблукомъ, что бѣдная собака перевернулась на спину отъ перепуга и, съ поджатою отъ боли заднею лапой, кинулась въ спальню Керети подъ кровать, отчаянно взвизгивая и воя.

Наставникъ мой, весь блѣдный, отдѣлился отъ коммода ишагнулъ въ Ѳомѣ Богдановичу.

— Que vous а donc fait ma

chienne, monsieur, pour que vous lui infligiez ce châtiment? проговорилъ онъ глубоко оскорбленнымъ тономъ.

Музыкантъ невыразимо насмѣшливо глянулъ на него поверхъ очковъ: "Il s'agit de sauver l'honneur dune femme, d'une mère", такъ и говорилъ, казалось мнѣ, его саркастическій и наглый взглядъ.

— Ну, извините, извините, мусье, не сердитесь! тотчасъ же приходя въ себя и, очевидно, ужасно раскаяваясь въ своемъ поступкѣ, бросился Ѳома Богдановичъ обнимать моего гувернера. — Не помретъ отъ того псица ваша, pas mourir, la chienne, объяснилъ онъ по-французски, — а Герасимъ мой бѣдный вѣдь слышали. отъ ея лаю, можетъ, и жизнь свою кончитъ…

Добродушный Ѳома Богдановичъ собирался, повидимому, ещеразъ заплакать, какъ дверь изъ корридора снова отворилась и въ нее глянуло чье-то женское лицо.

— A кто тамъ? крикнулъ онъ и немедленно же метнулся въ двери.

Вошла бойкая, не очень молодая, но щеголеватая горничная Любови Петровны, Прасковья Ильинишна.

— Здѣсь господинъ докторъ? спросила она.

— A на что вамъ? полюбопытствовалъ Ѳома Богдановичъ.

Горничная, съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ упрека въ выраженіи, отвѣчала, что барыня ея "очень нервами разстроились" послѣ посѣщенія ея Ѳомой Богдановичемъ и такъ себя "слабо чувствуютъ", что "почти съ дивана встать не могутъ". A такъ какъ "онѣ оченно желаютъ посѣтить больнаго", то и просятъ господина доктора побывать въ нимъ: не пропишутъ-ли они имъ лавровишневыхъ капель, или другаго подкрѣпительнаго лѣкарства?"

— A чѣмъ, чѣмъ я ее разстроилъ? загоготалъ Ѳома Богдановичъ, подбѣгая въ Прасковьѣ Ильинишнѣ и тревожно заглядывая ей въ глаза.

Та улыбнулась.

— Извѣстно. жеманно молвила оно, скользнувъ взглядомъ по краснощекому лицу "доктора", взиравшаго, въ свою очередь, не безъ удивленія на ея шелковый фартукъ и чепчикъ à la Fanchette, — извѣстно, барыня очень нѣжной комплекціи и деликатнаго характера, а вы изволили такъ безъ сандуты (что хотѣла она сказать этимъ французскимъ sans doute въ русскомъ падежѣ — осталось невѣдомымъ), не приготовимши ихъ нѣсколько, объявить имъ о Герасимѣ Иванычѣ. Какіе они ни на есть, хотя и мужемъ ихнимъ назвать ихъ, почитай, нельзя, одначе все они имъ не чужой, а супругъ законный, добавила она съ насмѣшливымъ оттѣнкомъ.

— Такъ я же ей про кого говорилъ? Про законнаго ея мужа, — не про чужаго!… оправдывался Ѳома Богдановичъ. — Вы успокойте ее, панъ студіозусъ, чтобъ она, бѣдная, не слишкомъ плакала. Да лѣкарство напишите ей… можетъ такое напишете, что не надо и рецепта: у Богуна спытайтесь, — у насъ всей той медицины много повыписано…

— Я сейчасъ къ нимъ пойду, сказалъ студентъ, вставая съ мѣста.

Горничная ушла.

— A отъ этой дамы я ужь поѣду въ Селище, объявилъ Людвигъ Антоновичъ.

— A на що, на що? закричалъ хозяинъ.

Оказывалось, что студентъ назавтра собирался уѣхать въ К. и уже нанялъ для этого жида-фурмана, но Ѳома Богдановичъ удержалъ его и упросилъ остаться при больномъ до пріѣзда доктора изъ города, и что такимъ образомъ ему необходимо отказать жиду, предваривъ его вовремя, чтобы "Ицекъ" не потребовалъ съ него всей суммы, уговоренной между ними за проѣздъ.

— До Селища всего четыре версты, двадцать минутъ ѣзды, объяснялъ Людвигъ Антоновичъ, — я съѣзжу, покончу съ Ицкомъ и черезъ часъ буду назадъ…

— Ну, добре, нехай по-вашему! согласился наконецъ Ѳома Богдановичъ. — Только ворочайтесь швитко, да скажите пану Яну, что, о, кака недоля у насъ приключилася, чтобы пріѣхалъ до насъ, — можетъ совѣтъ какой дастъ и все такое…. за людьми и горе легче человѣку терпѣть…