Забытый вопрос

Все тутъ же была и Анна Васильевна: она сидѣла у одного изъ оконъ, выходившихъ на павильонъ, а рядомъ съ нею, спиной въ окну, вытягивалъ длинныя ноги свои впередъ угрюмый командоръ, задумчиво навивая себѣ на палецъ нескончаемый усъ. Они молчали оба, и, въ первую минуту, я ихъ даже не замѣтилъ, Но они внимательно слѣдили за мною и, встрѣтившись нечаянно глазами съ Анной Васильевной, я какимъ-то внутреннимъ чутьемъ почувствовалъ, что та-же печальная и въ то же время отрадная "думка" объ избавленіи, о томъ о чемъ-то другомъ, невѣдомомъ, но лучшемъ, ожидающемъ Васю, проносилась и предъ ея мысленнымъ взоромъ. Да и кто, въ чьей душѣ не изсякла жажда вѣчной справедливости, — а естьли такая человѣческая душа, которая, вопреки отрицаніямъ своей гордыни, не взалкала бы хоть разъ въ жизни по этой недостижимой для нея, но несомнѣнной, необходимой, гдѣ-то неизбѣжно сущей высшей справедливости? — Кто не "погадалъ бы той же думки", глядя теперь на Васю? За что суждена ему была эта безъисходная для нея мука? Что онъ сдѣлалъ, чѣмъ, какъ заслужилъ ее? "Я тоже Божіе созданіе, я тоже имѣю право на счастіе", говорила она, его мать… И она не отреклась отъ того, что почитала этимъ своимъ правомъ, она завоевала себѣ это счастіе, купила его цѣной двухъ жизней… A онъ, этотъ нѣжный, "безгрѣшный" мальчикъ, который самъ отдавалъ всего себя въ жертву, развѣ не былъ и онъ Божіе созданіе, развѣ менѣе, чѣмъ она, имѣлъ права на счастіе? Боже мой, да и думалъ-ли онъ когда-нибудь требовать, смѣлъ-ли даже мечтать о счастіи? Какъ бѣдный листокъ, распустившійся на полусгнившей вѣткѣ, онъ молилъ лишь о томъ, чтобъ осенняя буря не сломила родной древесины, хилымъ бытіемъ которой питалось его собственное бытіе. И не знала безпощадная буря, и ударила она, а сокрушила… Чѣмъ, для чего ему жить теперь?…

Командоръ мрачно переводилъ круглые глава свои съ Вася на меня и обратно, словно злобствуя и негодуя на обоихъ насъ на что-то очень скверное, въ чемъ виноватыми оказывались мы. Точно такимъ же злобнымъ взглядомъ, вспомнилось мнѣ, глядѣлъ онъ на любимую свою собаку, подстрѣленную нечаянно на охотѣ однимъ изъ его товарищей и которую онъ принесъ на рукахъ верстъ изъ-за пятнадцати къ старому нашему коновалу, въ Тихія-Воды, на излѣченіе. Онъ и теперь, какъ и тогда, серьезно сердился, сердился на то, что чужое страданіе могло такъ глубоко захватывать его за сердце…

Я подошелъ къ нему и къ Аннѣ Васильевнѣ.

— Выспался, Боренька? спросила она меня, ласково и печально улыбаясь.

— A ночь на что? пробурчалъ командоръ, исподлобья глянувъ въ мою сторону.

— A ночью-жь онъ тамъ былъ, въ саду, еще тише объяснила Анна Васильевна.

— Съ нѣмцемъ? И маіоръ опять глянулъ на меня избоку.

Я утвердительно кивнулъ головой.

Онъ переложилъ ноги съ правой на лѣвую и, помолчавъ съ минуту:

— A вотъ бы кого выпороть на порядкахъ! промолвилъ онъ.

— А, Богъ съ вами! испуганно возразила Анна Васильевна. — За что?

Онъ наморщился, потянулъ усъ.

— Чтобъ не блудилъ! коротко кивнулъ онъ ей наконецъ въ отвѣтъ.

Она уже не съ первымъ недоумѣніемъ подняла на него глаза, какъ бы что-то припомнивъ и соображая, мелькомъ, какъ бы съ боязнью глянула на павильонъ — и невольно вопросительно перевела свой взглядъ на меня.

— Вѣрно, милая Анна Васильевна, подтвердилъ я, наклоняясь къ ней.

Она вся покраснѣла, заморгала, опустила голову, какъ будто уличенная сама въ какомъ-то преступленіи…

— A не встрѣтился ты съ Ѳомей Богдановичемъ? спросила она, стараясь уже не смотрѣть мнѣ въ лицо.

— Онъ сейчасъ былъ у насъ, въ комнатѣ m-r Керети, съ Людвигомъ Антоновичемъ. За этимъ присылала сейчасъ Любовь Петровна; онъ и пошелъ къ ней, а съ нимъ и Ѳома Богдановичъ.

— Любочка до себя доктора просила? A что съ ней? проворно спросила Анна Васильевна.

— Горничная ея говорила, что она очень разстроилась тѣмъ, что Ѳома Богданычъ разсказалъ ей про Герасима Иваныча, и что она хотѣла придти сюда, только очень слаба…

— Ахъ, Боже мой миленькій! воскликнула Анна Васильевна, — просила-жь я Ѳому не бѣгать до ней. A онъ, должно быть, не успѣла она глазъ открыть, напужалъ ее до смерти!… Пойду я къ ней, чтобы чего еще горшаго не вышло…

Она глянула за ширмы, потомъ на насъ ина Савелія, уныло и недвижно прислоненнаго къ стѣнѣ въ головахъ своего барина, и, убѣдившись, что больной и Вася могутъ обойтись и безъ нея, вышла изъ комнаты.

Что-то въ родѣ горькой улыбки сложилось подъ длинными усами командора. Его невзрачное, грубое лицо необыкновенно какъ-то вызывало меня на довѣріе въ эту минуту.

— Ѳома Богданычъ, началъ я прямо, садясь подлѣ него на мѣсто, оставленное Анной Васильевной, — Ѳома Богданычъ очень просилъ Людвига Антоныча, — онъ сейчасъ ѣдетъ въ Селище, — сказать тамъ барону Фельзену, чтобъ онъ непремѣнно пріѣзжалъ сюда.

— На что? спросилъ маіоръ, не поворачивая головы.

— Провѣдать вотъ… я кивнулъ на кровать. — Ѳома Богданычъ, примолвилъ я, подчеркивая слова, — убежденъ, что баронъ очень любитъ бѣднаго Герасима Иваныча…

Командоръ бровью не моргнулъ.

— A онъ въ Селищѣ? сказалъ онъ помолчавъ.

— Да.

— Давно?