Забытый вопрос

— Нѣтъ, maman очень добрая и никого не ненавидитъ. — Но она очень жалѣетъ твоего отца…

— A про нее ничего не говоритъ?

— Ничего дурнаго, увѣряю тебя… Вѣдь ничего дурнаго нѣтъ въ томъ, что она говоритъ про твою maman, что она въ Петербургѣ всѣхъ съ ума сводила, — правда, Вася?

— Это она вездѣ дѣлаетъ, не въ одномъ Петербургѣ, отвѣчалъ онъ, все также не глядя на меня и чертя карандашомъ какія-то каравульки на своей тетради.

— A сама оставалась для всѣхъ холодна, какъ ледъ, продолжалъ я и примолвилъ: — она настоящая rose des Alpes, Вася!

— Это еще что такое? Онъ, недоумѣвая, обернулся на меня.

— Это не maman моя впрочемъ говоритъ, а этотъ баронъ такъ называлъ женщинъ… то-есть тѣхъ, объяснилъ я, сконфузясь, — которыя горды, Вася… и неприступны… и стоятъ, говорилъ онъ, жизни смѣльчакамъ, которые хотятъ добраться до нихъ…

Онъ вздохнулъ глубокимъ, болѣзненнымъ вздохомъ и, снова отвернувшись, проговорилъ съ отвращеніемъ:

— Ахъ, какъ это все гадко!…

И я понялъ, какъ это, дѣйствительно, должно было показаться ему гадкимъ, и какъ неосмотрительно, глупо было съ моей стороны повторять ему эту фразу, такъ грубо напоминавшую ему, что мать его могла быть предметомъ всякихъ нечистыхъ желаній и надеждъ. "Боже мой" съ ужасомъ представилось мнѣ,- "еслибы мнѣ вдругъ что-либо подобное сказали про мою мать!"… И мнѣ стало такъ больно и такъ стыдно, что я не могъ усидѣть на мѣстѣ. Я вскочилъ со стула и отправился любоваться еще разъ висѣвшею на стѣнѣ святою Елисаветой Венгерскою, омывающею рану на ногѣ нищаго.

— A вотъ и папа проснулся, сказалъ Вася, — я пойду къ нему, а ты, Борисъ…

— Нѣтъ, я ужь къ себѣ, пора спать. Прощай, Вася.

Онъ протянулъ мнѣ руку. Я торопливо пожалъ ее, боясь встрѣтиться съ нимъ глазами, и поспѣшилъ уйти.

XVII

У дверей нашего съ Керети апартамента ждалъ меня Максимычъ, сидя на стулѣ, вынесенномъ имъ въ корридоръ и клюя носомъ на этомъ стулѣ. Онъ сіялъ какъ мѣсяцъ огромною своею лысиной, на которую плашмя падалъ свѣтъ нагорѣвшаго сальнаго огарка въ мѣдномъ шандалѣ, стоявшемъ на окнѣ прямо противъ него. Онъ проснулся, едва я подошелъ.

— Что это ты, Максимычъ?

— A что я?

— Отчего ты здѣсь, а не въ комнатѣ?

— A вотъ войдите, — сами увидите и услышите!

Я отворилъ дверь и, дѣйствительно, увидѣлъ и услышалъ: увидѣлъ большой свѣтъ, бившій изъ оконъ большой залы, на которую выходили наши комнаты, услышалъ звукъ фортепіано и чей-то голосъ, звучный и нѣжный, заканчивавшій какую-то блестящую итальянскую арію.

— Il chante délicieusement, ce diable d'officier! встрѣтилъ меня съ этими словами Керети; онъ стоялъ у открытаго окна со шляпой на головѣ и съ сигарой въ зубахъ. Je vous attendais pour descendre. Dormez, mon cher ami, — si vous pouvez, промолвилъ онъ съ какимъ-то преувеличеннымъ смѣхомъ.

И онъ, посвистывая и слегка покачиваясь, вышелъ изъ комнаты.

— Больно ужь веселы, пробурчалъ, вслѣдъ ему Максимычъ.

— Давно вернулся? спросилъ я.

— A вотъ сейчасъ.

— Какъ, и Лева также?

— Такъ я ихъ тамъ и оставлю! сердито отвѣчалъ мой старикъ. — Я Льва Михайлыча безъ себя не отпустилъ и въ девятомъ часу доставилъ ихъ оттуда обратно и сдалъ на руки горничной здѣшней. Спятъ давно.

— A m-r Керети остался?

— Остался французъ съ полякомъ за русское здоровье венгерское тянуть, язвительно сострилъ Максимычъ.