Загадка и магия Лили Брик

За этими первыми шагами на пути к ее общественной реабилитации последовали другие: Янгфельдт издал за границей полную переписку Лили и Маяковского (с ее, конечно, согласия) — сначала по-русски, затем на десятке других языков в разных странах мира. Цепочка этих важнейших публикаций разматывалась и после того, как Лили уже не было в живых, но многие из них она еще застала, и это дало ей силы спастись от отчаяния. И несомненно продлило жизнь. Посрамленные сус-ловские лжецы продолжали злобствовать, но правда об отношениях поэта и его музы преодолела железный занавес и стала с тех пор поистине всемирным достоянием гласности.

Лиля по-прежнему принимала гостей — теперь нередко на даче, а не в городе, благо рядом жили или часто приезжали из Москвы милые ее сердцу люди. Была, как всегда, жадна до стихов — новых и талантливых. Из современных поэтов выделяла Слуцкого, Окуджаву, Вознесенского, ленинградца Виктора Соснору.

Однажды, по счастливому случаю, Соснора оказался в Москве, когда на даче (тогда еще общей с Ивановыми) отмечали день рождения Вячеслава Всеволодовича Иванова (больше известного по сохранившемуся с детства домашнему имени Кома) — лингвиста, переводчика, эссеиста. Пришел гостивший тогда в Москве Роман Якобсон со своей польской женой Кристиной Поморской. Лиля привела Соснору — он читал свои стихи. А Кома читал стихи Иосифа Бродского — они были тогда для многих новинкой. Поэт все еще отбывал ссылку на Севере как «тунеядец», до его всемирной славы оставались годы. Но собравшимся официального признания было не нужно: уж в чем в чем, а в стихах здесь разбирались все до единого. «Поэзию не задушили, — так, по воспоминаниям присутствовавших, отреагировала Лиля на прочитанные Комой стихи. — И не задушат». Сознание этого тоже придавало ей силу.

Оптимизм, однако, омрачался горьким осознанием невосполнимости понесенных потерь. В письме к Эльзе от 7 ноября 1968 года есть фраза, по совершенно загадочным для меня обстоятельствам купированная в русском издании переписки: «Остается мало людей, которых можно любить». И то верно: славной годовщине Октябрьской революции такие мрачные мысли совсем не созвучны.

Июнь 1968. Париж. Запись беседы с Эльзой Триоле. «Мы слишком долго молчали, когда в Советском Союзе происходило нечто несусветное, а если говорили, то тщательно выбирали выражения, например, по делу Синявского и Даниэля два года назад. Боялись за Лилю, боялись за оставшихся там друзей. И не хотелось порочить Советский Союз, потому что мы не попутчики, мы настоящие друзья. По убеждению… Но — все, хватит! Эта разнузданная война против старой, больной, совершенно беззащитной женщины — кто мог себе это позволить? Зачем? Своей клеветой они же не Лилю унижают, они Володю превращают в ничтожество, которым якобы можно было помыкать и вертеть как угодно. Но разве можно помыкать талантом? Это же чушь собачья, но они этого не понимают. Володя гений, осознавший свой гений, а Колосков выставил его каким-то жалким хлюпиком, подкаблучником, которого окрутила злая ведьма.

Но и это еще было бы полбеды. Статьи в «Огоньке» откровенно антисемитские, кому-то не терпится вернуться к делам «космополитов» и «убийц в белых халатах». Лиля только повод, причина гораздо глубже. Симонов считает, что антисемитская кампания будет разворачиваться и дальше. Он не понимает, кому и зачем это сейчас нужно, но считает, что положение очень серьезное. Они выбрали Лилю как удобную мишень, но этим лишь показали ее значительность. Кто ничего собой не представляет, тот не может служить мишенью. Мы с Арагоном решили, что будем публиковать протест. И спрашивать разрешения ни у кого не намерены, потому что борьба с антисемитизмом — это дело каждого порядочного человека, каждого, кто не утратил чести, так что никакого дозволения не требуется».

Статьи, о которых говорила мне Эльза, были, видимо, уже готовы, хотя бы вчерне, потому что вскоре первая из серии публикаций — ответ на черносотенные огоньковские пасквили — появилась там, где для нее не могло появиться никаких препон: в еженедельнике «Летр франсез», главным редактором которого был Луи Арагон. Тон этих статей отличался все же чуть большим спокойствием, чем возмущенный монолог Эльзы перед московским гостем. Удивляться этому не приходится: письменная речь, тем более обретшая печатную форму, должна быть более сдержанной и более осторожной, чем устная, — у себя дома, где не действуют внутренние тормоза и замолкают неписаные правила писательской этики.