Загадка и магия Лили Брик

По разным причинам и для разных людей было не приемлемо ни то, ни другое. Те, кому была дорога Лиля, боялись, в частности, за ее судьбу. Женщина, которой исполнилось уже семьдесят восемь лет и которая не занималась никакой политической деятельностью, по-прежнему не чувствовала себя в безопасности. И расплачивалась все за то же: за то, что была Лилей Брик.

В ПАУТИНЕ ИНТРИГ

Годы брали свое: старые недуги «обогащались» все новыми и новыми. Врачи и лекарства неизбежно оказались в центре ежедневных забот, оттесняя все остальные. «Чувствую себя соответственно возрасту и событиям, — писала Лиля. — Очень быстро устаю. Давление почти всегда повышенное. Но лекарства пока помогают, и с тех пор (год уже!), как ношу японский магнитный браслет, не было ни одного криза. <…> Ко всем моим бесчисленным лекарствам прибавились глазные капли: у меня в глазах появился возрастной ободок, предвестник (далекий) катаракты».

Не было бы счастья, да несчастье помогало!.. Возня, затеянная огоньковской ратью, несла, как это ни парадоксально, не только одни огорчения: она пробуждала энергию сопротивления лжи, не позволяя сдаться клеветникам, открывала внутри слабеющего организма новые силы. Кто знает, как ей жилось бы, не будь этой встряски? Снова открылось второе дыхание, как это бывало уже и раньше, в пору былых потрясений… Бездарные и озлобленные, подстрекаемые Людмилой, ко-лосковцы просчитались по крайней мере в одном: хотели Лилю добить, а вместо этого пробудили в ней будто бы уже угасшие бойцовские чувства.

Все попытки дать клеветникам публичный отпор натыкались на глухую и непреодолимую стену. Семен Кирсанов вроде бы добился согласия Катаева опубликовать свой ответ колосковцам в журнале «Юность» — статью под названием «Покорнейше прошу, не верьте!», но бдительный комиссар при главном редакторе (его заместитель) Сергей Преображенский, к литературе ни малейшего отношения не имевший, но хорошо знавший свое дело, «вовремя добежал куда-то, откуда раздался звонок, и… И все!» (цитата из посмертно опубликованной работы В. А. Катаняна «Операция «Огонек»). Пошлый сборник «воспоминаний» с очернительскими сочинениями Лавийской и супругов Шухаевых (художники; Василия Шухаева, выдававшего себя за друга Маяковского, сам поэт презрительно называл «академической бабой») подвергся все-таки критике литературоведа Александра Дымшица на страницах «Литературной газеты» — худо-бедно, с извинительной интонацией («простите, что потревожил»), им были защищены все оболганные, кроме Лили и Осипа Брик. «По этому поводу, — писала Лиля сестре, — у меня давление подскочило до небес».

В естественном стремлении поддержать сестру, ставшую жертвой интриг высокопоставленных партаппаратчиков, Эльза, похоже, перестаралась. Впрочем, для этого ей очень кстати подвернулся удобный случай. В швейцарском отеле, где Арагоны лечились и отдыхали, им повстречался один давний знакомый (Пьер Симон), полагавший, что был одним из главных претендентов на руку и сердце Татьяны Яковлевой. Весь его, циничный и грубый, рассказ о «невесте» (то ли он ее отверг, то ли она его отвергла) Эльза, смакуя, подробнейшим образом воспроизвела в письме Лиле. К сожалению, ее ответа на эту грязную информацию в опубликованной переписке нет.

Как утверждает вышеназванный Пьер, судя по всему — пошляк и сплетник первостатейный, Татьяна была просто-напросто обыкновенной путаной. С будущим мужем, виконтом дю Плесси, якобы «жила уже давно и до Володи, и в бытность Володи. <…> Спуталась с примерно 60-летним, а ей было двадцать с хвостиком, Андреем Вормсером <…>, который ее содержал при живом муже, снял им большую квартиру и т. д. <…> Вообще же, по словам того же болтливого Пьера, она путалась с кем угодно за ужин и ночные кабаки, начиная с семнадцатилетнего возраста». Так воспроизводила Эльза сестре рассказ господина Симона.

Сразу же вслед за этой случайной встречей там же, в Швейцарии, произошла и вторая: Арагоны «столкнулись» в своем отеле с Марком Шагалом и его женой Вавой Бродской-Шагал. Ее аттестацию Эльза тоже довела до сведения Лили: «Да это вульгарная, крикливая баба (Татьяна Яковлева. — А. В.), раскрашенная туча, которая обделывает всякие дела, коммерческие, и помыкает мужем-тряпкой».

Вряд ли все это могло утешить Лилю, ведь таким образом унижалась не столько Татьяна (какое нам дело, в сущности, до Татьяны, если бы она не имела касательства к Маяковскому?!), сколько сам поэт, которого — так получалось из рассказов Пьера Симона и Вавы Шагал — вдохновила на великие стихи (и конечно же на большое чувство) девица (дама) весьма легкого поведения и легких же, чтоб не высказаться резче, интересов и мыслей. Тем более что известные нам ее письма к матери 1930 года, не рассчитанные на чтение посторонними, рисуют совсем другой образ. Другой — человеческий и чисто женский. Опровержение злобной легенды, сочиненной Людмилой вкупе с Воронцовыми — колосковыми, не нуждалось в очернении той, которая оставила столь горький след, но и яркий свет, в жизни и творчестве Маяковского.