Загадка и магия Лили Брик

Роман Лили с Краснощековым разворачивался в полную силу, он был у всех на виду, о нем судачила «вся Москва» — очень уж были заметны фигуры его участников. Каждая по-своему — и все равно очень заметны. Но Лиля, следуя своему пониманию свободы, не видела и в этом ни малейшей драмы, полагая, что главное — соблюдать правило, согласованное Бриками и Маяковским еще в 1918 году: дни принадлежат каждому по его усмотрению, ночью все собираются под общим кровом.

Вероятно, именно это имея в виду, она написала Маяковскому: «Неужели не хочешь пожить по-человечески и со мной?! А уже, исходя из общей жизни — все остальное?! <…> Мне — очень хочется. Кажется — и весело, и интересно. <…> Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью ВМЕСТЕ рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны! Разве не верно?»

Прочитав это письмо, скорее Маяковский Лилю, чем она его, мог бы упрекнуть в стремлении погрязнуть в быте — теплая ванна и удобная постель, танцы с тапером и прочие экзерсисы находились на обочине его интересов. Он жил совершенно другим, испытывая как раз в это время необычайный творческий подъем: новые стихи, одно за другим, новые очерки и памфлеты появлялись в печати, выходили отдельными изданиями, Маяковский был нарасхват, всюду — на любом поэтическом вечере, на многолюдных литературных дискуссиях он был желанным участником и уж во всяком случае желанным гостем.

«И со мной»… Но именно в это время в каких-либо иных любовных приключениях он не был замечен. Он тоже хотел пожить по-человечески — в любом понимании этого слова, — но сам вряд ли имел возможность заняться квартирным вопросом при той странности и нестабильности отношений, которые продолжали существовать между ним и Лилей. Ее дневная свобода, которая — это с очевидностью вытекает из письма — должна была сохраниться за ней и при создании какого-то своего, общего с Лилей, и только с Лилей, дома, никак не могла побудить его бросить все дела и отдаться строительству семейного «гнезда».

О том, что представляло собой тогдашнее его гнездо, рассказал посетивший в Водопьяном Маяковского и Бриков итальянский журналист Энрико Каваккиоли, корреспондент газеты «Мессаджеро»: «В комнате, довольно просторной, вокруг большого стола — десять деревянных стульев. <…> Никакой другой мебели, кроме традиционной кафельной печи. <В кабинете> мебель старого стиля. Куча книг. Огромный склад. Разбросанные здесь и там, нагроможденные на полу, расставленные в шкафах с перевернутыми корешками, хранящиеся в старых холщевых мешках, словно картошка. <…> Казалось, прошел разрушительный град по мебели, по полкам, по диванам, заваленным бумагами, по запыленным стульям, по кубистским картинам, развешанным по стенам, как связки луковиц». Здесь Маяковский жил, здесь проходили заседания ЛЕФа, здесь ссорились и мирились, дружили и занимались любовью…

Между тем над Краснощековым стали сгущаться тучи. Посты, которые он занимал, неизбежно обрекали его на участие в таких операциях, которые при желании легко могли быть использованы для любых, компрометирующих его, обвинений. Он ворочал огромными деньгами — рано или поздно это всегда дает повод для более или менее правдоподобных подозрений в махинациях и злоупотреблениях.

Эта опасность стала подстерегать его еще больше после того, как он оказался — в дополнение ко всему остальному — еще и генеральным представителем Русско-американской индустриальной корпорации (РАИК), будто бы независимой от советского государства «частной» компании, осваивавшей пока еще никем не захваченный советский рынок. Оставшаяся в Соединенных Штатах жена Краснощекова получала от этой компании его жалованье (200 долларов в месяц), ему тоже что-то перепадало в советской России — и на мелкие расходы, и по-крупному. Сколько-то тысяч долларов он просто растратил, сколько-то его же Промбанк дал в виде кредита РАИКу, то есть компании, генеральным представителем которой в Советском Союзе опять-таки он и являлся.

Насколько все эти обвинения соответствовали действительности, сейчас сказать трудно, но — тогда, по крайней мере, — выглядели они вполне убедительно, тем более что параллельно, с помощью того же Промбанка, возникла и процветала еще одна компания («Американско-русский конструктор»), возглавлял которую родной брат Александра Краснощекова Яков. До какого-то времени все эти факты и разоблачительные выводы финансовой ревизии скрывались от публики, поскольку в центре скандальных афер оказался очень крупный представитель советской верхушки, своим должностным положением бросавший тень на всю партийную элиту и вообще на весь советский режим.