Загадочный Петербург. Призраки великого города

Летом 1831 года бродившая по России холера достигла Петербурга. Все, кто имел к тому возможность, бросились прочь из столицы в загородные жилища. Тем, кто остался – главным образом жителям бедных кварталов на окраинах и возле Сенной площади, – пришлось несладко. Медицина стояла не на высоте, в лазареты без разбора отправляли всех «подозрительных», среди которых было немало здоровых, заражавшихся от больных и умиравших. Современник писал: «Лазареты устроены так, что они составляют только переходное место из дома в могилу. Присмотр за больными нерадивый. Естественно, что бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу. Между тем туда забирают без разбора больных холерою, а иногда и просто пьяных из черни, кладут их вместе с больными». (А. В. Никитенко, писатель, редактор нескольких журналов и газет, цензор, автор интереснейших воспоминаний о времени и людях.)

Среди «простонародья» стали расползаться слухи, что никакой холеры нет вовсе, что все придумали «злонамеренные люди, чтобы губить народ», что в лазаретах «дохтура» каким-то зельем травят людей. Очень скоро от разговоров перешли к действию: на Сенной площади остановили карету, везущую в лазарет очередную порцию «подозреваемых», карету разломали, а людей выпустили на волю. На другой день, 22 июня (ох, нехорошая дата…) толпа разгромила Таировскую больницу, трех врачей убили, весь персонал избили, больных (среди которых, несомненно, были и настоящие) выпустили. Разворачивалось что-то крайне похожее на знаменитый «чумной бунт» в Москве 1774 года, значительно уступавшее по размаху московскому мятежу, но кровь уже пролилась. И могла пролиться вновь: на Сенной площади собралось около шести тысяч человек, звучали самые бунтарские призывы, площадь оцепили поднятые по тревоге войска, все могло кончиться крайне скверно…

Ситуацию разрядил Николай I со свойственными ему смелостью и решительностью. Врезавшись в гущу толпы на легкой коляске, без всякой свиты и охраны, лишь с кучером на облучке, он произнес короткую, но убедительную речь, призывая всех разойтись и не буянить. В заключение велел принести из ближайшего лазарета склянку с лекарством и на глазах у всех его выпил – чтобы убедились, что яда там нет. Толпа разошлась – в смысле, в разные стороны. Больше в Петербурге инцидентов не случалось, хотя эпидемия еще долго свирепствовала, целые обозы везли мертвых на отдаленные кладбища – без гробов и священников, без провожающих. Улицы опустели, люди сидели по домам. Мор отступил только к осени.

И снова – никаких следов «исконно русского варварства». Холера пришла из Европы. В других странах как-то обошлось без бунтов, но во Франции крестьяне, обсуждая напасть, решили, что никакой холеры нет, народ умышленно травят «парижане», чтобы завладеть землицей. Разговорами дело и там не кончилось – землепашцы стали убивать всех, кто, по их мнению, походил на «парижанина». Это приняло такой размах, что на подавление посылали полки армейской кавалерии…

За всю историю Бастилии не зафиксировано ни одного побега (меж тем как из Тауэра они случались), а те, кого отпускали в город, всегда возвращались, чтобы не опоздать к ужину с вином. Так что зря Дюма приписал своему д’Артаньяну такой уж леденящий страх перед Бастилией – прототип, мушкетер Шарль де Батц д’Артаньян де Кастельмор, его вряд ли испытывал, должен был прекрасно знать, сколь комфортабельно, уютно, сыто и пьяно живется в Бастилии.

Сходство Петропавловки с Бастилией? Извольте.

Среди множества мемуаров, оставленных людьми прошлых столетий, есть и воспоминания попавшего в русский плен во время Семилетней войны прусского офицера Гердта, жившего (у меня рука не поднялась написать «сидевшего») как раз в Петропавловской крепости. Куда его попросту определили именно что на жительство. В день ему на содержание полагался рубль, который каждое утро и выкладывал на стол караульный офицер (на серебряный рубль в те времена можно было купить пожалуй что корову). Гердт: «Мне из этих денег потом носили еду из трактира… я не мог долго употреблять дурную (казенную. – А. Б.) пищу. Я запасся чаем, кофеем, сахаром, а по вечерам мне приносили на ужин рябчиков и икры. Так как я не мог выносить запах сальных свеч, то мне позволено было покупать восковые (гораздо более дорогие. –

А. Б.)».

Как вам унылые тюремные будни? С кофеем, рябчиками и икрой каждый вечер? И не надо, я вас умоляю, поминать сказочную дешевизну продуктов, в том числе и деликатесов, в то время. Таковая безусловно имела место быть, но все равно простой народ (т. е. большинство населения империи) рябчиков с икрой в глаза не видел, как и кофея, а сахар потреблял сплошь и рядом исключительно вприглядку (т. е. посреди стола клали кусочек сахара, и пившие жиденький чаек на него лишь поглядывали).

И никаких подземных казематов: «Я поглядывал в окно, но только в праздничные дни толпы народа проходили в церковь, которая находилась против моих окон (обратите внимание на множественное число. – А. Б.)».